Книга Молотов. Тень вождя - Борис Соколов

Однажды Чуев польстил Молотову: «Вы сейчас лучше выглядите, чем на прежних официальных снимках».

Вячеслав Михайлович объяснил эту удивительную метаморфозу следующим образом: «Раньше я выколачивал мирные договоры из государств (бывших союзников Германии. — Б. С.)... А сейчас сплю, читаю, пишу, жена

за мной хорошо следила. Время было будь здоров, концепции другие, и политические деятели соответствовали им. Разговаривать и сейчас с империалистами непросто, но и тогда было не легче».

Да, «мальчиков кровавых в глазах» и их загубленных родителей у Вячеслава Михайловича никогда не было, они к нему из прошлого времени не являлись.

По свидетельству Чуева, даже на девятом десятке жизни в праздничном застолье Молотов с удовольствием пел русские народные песни: «Калинку», «Метелицу», «Степь да степь кругом...», «Соловей, соловей, пташечка», «Вниз по Волге-реке», а также грузинскую «Сулико».

Уйдя на пенсию, он принялся было за труд о социализме в СССР, но так и не закончил его. Он твердил Чуеву:

«Маркс и Ленин говорили: каждому по труду, но без товарно-денежных отношений. У нас наоборот говорят, обязательно товарно-денежные отношения, самое главное — товарно-денежные отношения. Зачем мы так пишем? Мы должны сказать: по труду, но с постепенной отменой товарно-денежных отношений».

Вячеслав Михайлович был убежденным сторонником распределительной системы и с подозрением смотрел на такой буржуазный пережиток, как деньги или материальную заинтересованность работника в результатах своего труда.

Резко отрицательно отозвался Молотов об опубликованных в США мемуарах Хрущева, да другого и трудно было от него ожидать.

Свидетельствует Лазарь Каганович:

«Когда в Москве появились опубликованные в Америке мемуары, я их не читал, так как не мог их достать в Москве. Когда я спросил товарища Молотова, читал ли он эти мемуары, он мне сказал, что читал. На мой вопрос, как он их оценивает, он мне ответил: “Это антипартийный документ”. Тогда я спросил: “Неужели Хрущев так опустился?” Молотов ответил: “Да, да, в своем озлоблении, в связи с концом... его карьеры государственного руководителя он дошел до падения, политического и партийного падения в омут”. Когда я сказал с сожалением и возмущением: “Да, это очень печально”, Молотов мне сказал: “Особенно тебе,

ведь ты его выдвинул”. — “Да, — сказал я, — выдвинул, правда, до определенной черты, на пост 1-го секретаря ЦК я его не выдвигал, предвидя... что он не осилит эту работу, что провалится. Вы же все, в том числе и ты, Вячеслав, приняли это предложение Маленкова и Булганина” (показательно, что на высший партийный пост Хрущева выдвинул не только близкий к нему в то время Булганин, но и его главный соперник — Маленков. Очевидно, Георгий Максимилианович полагал, что Хрущев в этом случае сосредоточится всецело на партийных делах и оставит ему, Маленкову, все полномочия премьер-министра, которые тот расценивал как более важные. И в итоге просчитался. — Б. С.). Ознакомившись с опубликованными в “Огоньке” так называемыми мемуарами Хрущева, я убедился, что оценка Молотова правильна. Ему даже и отвечать нельзя, чтобы не опуститься до базарной бабы, которая кричит: “Сама паскуда”. Я лично к нему питал нежные дружеские чувства, но я, видно, ошибся. Получилось — Хрущев оказался не просто хамелеоном, а “рецидивистом” троцкизма».

А вот Молотов считал Хрущева «рецидивистом» буха-ринщины. Последнее кажется ближе к истине, поскольку главной целью Хрущева было обеспечить себе и коллегам по ЦК возможность спокойно умереть в своей постели, наслаждаясь пайковыми благами.

Однажды Чуев решился задать Молотову достаточно щекотливый вопрос: «Знали ли вы о прожиточном минимуме? Что шестьдесят рублей в месяц рабочему не хватает, доходило до вас?»

«Очень даже доходило, — ответствовал Вячеслав Михайлович. — А какой выход из этого? Знали, что так. Не надо никаких специальных осведомителей, кругом люди же... Надо быть очень уж глухим, чтобы не знать об этом. Знали, но не все могли сделать, как надо. Знали, но это очень сложный вопрос, как выправить дело, хотя, мне кажется, мы, в общем, знали и то, как надо выправить. Возможностей не было.

Дорогу, по-моему, еще не все нашли. А мы, по-моему, нашли довольно надежную дорогу. Многое еще не выполнено, многому еще мешают империалисты. Пока империализм существует, народу очень трудно улучшать жизнь.

Нужна оборонная мощь и многое другое. Надо многое построить. От третьей мировой войны мы не застрахованы, но она не обязательна. Однако пока будет империализм, улучшения ждать трудно».

По поводу же столь популярного в советское время лозунга «догнать и перегнать Америку» Молотов под конец жизни был настроен весьма скептически:

«Американцы и раньше на более высоком уровне стояли, поэтому им не было необходимости большой прыжок делать, а нам приходится, и мы на это дело оказываемся мало способны. У нас и людей не хватает, потому что нам надо больше строить. Потом, все взяло на себя государство, единоличник ни о чем не заботится».

Он также подчеркивал:

«Чтобы от низкого уровня перейти к более высокому, нам потребуется гораздо больше лет, чем более развитым странам. Нам десять — двадцать лет кажутся большим сроком, а вот как поднять на такой базе... Русский человек — то у него подъем большой, то на печь, и всем доволен. Попробуй!.. Японцы вышколены, а у нас недостаток развития капитализма на социализме плохо сказывается».

Характерно, что на склоне дней Вячеслав Михайлович все же признал, что планы «догнать и перегнать», в десять — пятнадцать лет пробежать тот путь, на который другим странам потребовалась добрая сотня лет, к чему в свое время призывал Сталин, были чистейшей воды утопией. И что же это социализм за строй такой, если народ для него прежде требуется «вышколить» капитализмом?!

Молотов также довольно колко отзывался и о коллегах по Политбюро, будто бы унаследовавших все худшие черты советского народа:

«Три еврея, один грузин — Политбюро, штаб руководства. Никого нет. Бухарин — замечательный человек, видный теоретик, любимец партии. А что из него вышло? Богданов был теоретик — ну, тряпка, тряпка.

И это наряду с очень крупными русскими учеными, писателями, музыкантами — на весь мир гремят имена их — Менделеев, Павлов, другие, Чайковский, Глинка... Мусоргский, Толстой...

Талантливы, но разбрасываются. Чернышевский. Более крупного революционера до Ленина, чем Чернышевский, не было. А что он говорил: наш народ — это рабы! Это рабы! Чего можно ждать? Эта фраза — чувство горечи».

Характерно, что о Чернышевском как о писателе Молотов отзываться не стал. Вячеслав Михайлович больше всего ценил не писателей или артистов, а людей дела — революционеров: Ленина, Сталина, Чернышевского...

Отмечу, что, помимо восторженных записей Феликса Чуева и свидетельств Никонова о горячо любимом им деде, сохранилась зарисовка Молотова-пенсионера, принадлежащая перу человека, достаточно критически настроенного по отношению к Вячеславу Михайловичу. Вот что пишет журналист Станислав Грачев, живущий ныне в Канаде: