Книга Федор Чижов - Инна Симонова

Еще накануне отъезда в Польшу князь Черкасский звал Чижова с собой — занять место попечителя финансов, которое через полгода предполагалось переименовать в должность главного директора (министра) финансов. Но Чижов ответил категорическим отказом, заявив, что «не хочет марать свое имя званием палача»[530]. И тогда вместо него в Варшаву отправился А. И. Кошелев.

Из оставшихся в Москве славянофилов схожую с Чижовым позицию в вопросе о независимой Польше занимал один В. А. Елагин. Аксаков же колебался, склоняясь к компромиссу. Чтобы сгладить разногласия между членами кружка, он, с одной стороны, убеждал Чижова и Елагина в необходимости «стать под знамя правительства для защиты русской земли от внешних врагов»; с другой — предостерегал славянофилов, действовавших в Польше, от опасности «перейти черту возможной поддержки правительства», так как «народное[531] дело мало выиграет от этой поддержки… а выиграет и разовьется немецко-императорский либерализм»[532].

Чижов был возмущен двойственностью позиции Аксакова и требовал от него определенности. «Сегодня был у меня… Елагин, — записал Федор Васильевич в своем дневнике 18 мая 1864 года. — Много толковали мы о том, что… Аксаков поступает дурно, поддерживая солидарность с Кошелевым и Черкасским как представителями славянофильских убеждений. Многие уже говорят о том, что теперь Москва перешла в Варшаву, тогда как это не Москва и никак не представители славянофильства, но его ренегаты. Я думаю сделать на них намек, писавши об Иуде Искариотском» (в это время Чижов работал над статьей о только что законченной Николаем Ге картине «Тайная вечеря»)[533].

С течением времени, когда волна восстания в Царстве Польском пошла на спад, Аксаков занял более взвешенную позицию, перейдя на сторону Чижова и Елагина. И хотя в дальнейшем в отношениях между славянофилами наступил период потепления, воспоминания о былой неприязни остались. В частности, Чижов до конца своих дней продолжал недолюбливать князя Черкасского и Кошелева.

В мае 1867 года в Москве проходила этнографическая выставка славянских народов, устроенная по инициативе Славянского комитета. На ее фоне было решено созвать Первый славянский съезд. Активное участие в его организации и проведении приняли славянофилы: Самарин, Аксаков, Чижов, а также близкий к ним Погодин.

В Москву на съезд представителей общественности от западных и южных славянских земель было приглашено более 80 человек, в том числе 27 чехов и 30 сербов. Поляки на съезде отсутствовали. Повестка дня включала два основных вопроса: о славянском единстве и взаимности и о русском языке как общеславянском.

Чижов воспринял факт созыва «всеславянского собора» как небывалое событие в истории славянского мира. В своем выступлении на съезде он с горечью говорил об общеславянском грехе забвения своих корней: «Мы перенесли иго иноземное, пережили вражды междоусобные, подверглись всем кровопролитиям внутренних гражданских бед, — все мы вытерпели, все перестрадали, но несмотря на все страшные страдания было у нас одно, что оставалось неприкосновенным, — это наша народность, наша народная крепость и цельность». Однако западноевропейское «цивилизаторское» нашествие поколебало национальное самосознание славян. «Европа за свои богатые дары взяла с нас страшную цену, цену презрения к нашей народности. Все славяне в этом виноваты: и чехи, и сербы… но более всех виноваты мы, русские… мы не знаем своего простого народа… мы чужды нашей народности».

Возрождение идеи всеславянства проходило мучительно долго. Славянские народы буквально пробивались навстречу друг другу. «Судьба послала мне на долю, — вспоминал Чижов, — быть в славянских странах тогда, когда только… появилась идея славянского племенного братства… С другой стороны, я имел счастье… принадлежать к тому небольшому кружку москвичей, которые… носили в сердце своем идею славянства, постоянно ее проповедовали словом и жизнью и много за нее пострадали».

Славянский съезд в Москве, по мнению Чижова, знаменовал собой как бы рубеж в этом процессе. Закончился период «страданий, терпений и тайного существования идеи славянского братства, потому тайного или полутайного, что эта идея была постоянно, везде гонима и преследуема». С приездом «наших братий славян… начинается второй период исторического развития идеи славянского братства», уже не тайного, а явного и «всеслышимого», который, если и не будет сопровождаться действительною вооруженною борьбою, то непременно — борьбою духовною[534].

Чижов был убежден, что славянские народы могут обрести свою долгожданную независимость только на основе самоопределения. Инициатива же в решении этого вопроса должна была исходить от России — единственного могущественного славянского государства. Об этом же заявляла, подводя итоги съезда, и газета «Москва»: «Опасения всемирно-славянской монархии лишены всякого основания»[535].

В середине 1870-х годов славянский вопрос вновь оказался в центре внимания мировой политики. Весной 1875 года в Боснии и Герцеговине вспыхнуло восстание, которое затем перекинулось на другие балканские провинции Османской империи. Эти события дали толчок развитию в России мощного движения в защиту славян. Оно нашло живой отклик как в либеральных кругах, так и в среде «левой», революционной и народнической, оппозиции. Однако лидеры радикального крыла народничества — М. А. Бакунин, П. Л. Лавров и П. Н. Ткачев — недооценивали значение освободительной борьбы славян и предостерегали от участия в ней. Они опасались, что открытое сопротивление турецкому владычеству затормозит социальную революцию, которая по их подсчетам вот-вот должна была вспыхнуть на Балканах. Кроме того, они были убеждены, что выезд на театр военных действий ослабит протестное движение внутри самой России.

Вместе со своими единомышленниками Чижов всеми силами стремился преодолеть дезорганизующую пропагандистскую кампанию лидеров «левых». Еще до Высочайшего разрешения начать сбор средств в пользу герцеговинцев он предпринял ряд конкретных шагов для оказания нелегальной помощи восставшим[536].

Когда в середине сентября 1875 года отставной генерал-майор М. Г. Черняев прибыл в Москву, чтобы найти средства для снаряжения роты добровольцев в Черногорию, Аксаков как председатель Московского славянского комитета обратился за помощью к купечеству через посредничество Чижова. «Внимательно и сурово выслушав меня, — вспоминал Аксаков, — этот убеленный сединами практик прямо ответит мне, что дело это надо постараться непременно исполнить. „Будет ли, не будет ли от этого польза для герцеговинцев, — сказал он, — это другой вопрос: главное в том, что такой поступок со стороны русского общества поднимет его собственный нравственный уровень, возвысит его в собственном сознании, выбьет из пошлости, которая его душит“»[537].