Книга Госпожа Рекамье - Франсуаза Важнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Год, который уготовит им несколько сюрпризов…
***
Рене выиграл: его радость неописуема… Его ликование, воодушевление почти трогательны! Он упивался своим могуществом: достаточно почитать «Замогильные записки», в частности, книгу, посвященную войне в Испании 1823 года, чтобы в этом убедиться:
Война в Испании могла спасти Законность; она вложила ей в руку хлеб победы: Законность употребила во зло жизнь, которую я ей вернул. Мне показалось полезным для ее спасения, с одной стороны, укрепить ее в свободе, с другой — подтолкнуть к славе; она рассудила иначе.
Вот так тон!
В марте 1823 года сто тысяч солдат под командованием герцога Ангулемского отправятся спасать французскую законность, растоптав соседнюю конституционную монархию, которая могла подать дурной пример. Победу одержали быстро: осада Кадикса, где укрылись Кортесы, после взятия Трокадеро 31 августа, завершилась сдачей осажденных 1 октября. Последовали памятные репрессии (мы уже упоминали о заявлении герцога). Шатобриан торжествовал…
У него были и другие причины для радости. После связи с бывшей прелестницей Фортюне Амелен новый министр иностранных дел пустился в любовное приключение, в буквальном смысле слова приводившее его в исступление. Счастливая избранница была очаровательной, белокурой и ангелоподобной. Урожденная Корделия Греффюль, эта дочь финансиста при Империи, вышла замуж за военного, графа де Кастеллане. Ей было двадцать семь лет, когда она повстречала всемогущего Шатобриана: их связь была сродни извержению вулкана. Рене оставил несколько пламенных записок, где все без утайки: «Один страх загубить жизнь, которая принадлежит тебе, тебе, кому я обязан славой любимого человека, может помешать мне бросить все и увезти тебя на край земли…»
Короче, физическая, оглушающая страсть… Возможно, не слишком сентиментальная, ибо эта связь не выдержит внезапного падения прекрасного министра с лазоревыми глазами… Было ли сердце у Корделии? Она открыто проявляла благосклонность к одному из хороших друзей виконта, Матье Моле, о котором нельзя сказать, что он был образцом верности и рыцарской чести… Она быстро и некрасиво состарится. Моле к этому как будто приспособится. Сохранила ли она воспоминания о том лете 1823 года, исполненном безумия, которое она вроде бы разделяла?..
Шатобриан был неосторожен. Если только проницательная Жюльетта не догадалась о том, что занимало воспаленный мозг министра… Тем летом г-жа Рекамье часто бывала в Анжервилье. Больше мы ничего не знаем.
И потом, вдруг — неожиданная развязка: Шатобриан, который год назад одерживал победу за победой, считавший, что уже достиг вершины своей карьеры (хотя ему недоставало высшей власти — председательства в Совете министров, но он об этом мечтал), Шатобриан, неотразимый, обольстительный и властный, потерял — но понял ли он это, — по неловкости, по легкомыслию то, что, возможно, было у него самое ценное — сердце Жюльетты. Жюльетта ничего не сказала. Она ушла. Это решение произвело в Аббеи эффект разорвавшейся бомбы: оно было принято 24 октября. А 2 ноября, вместе с племянницей, Балланшем и горничной, Жюльетта отправилась в Италию. Молодой Ампер последует за ними. Страсть внезапно иссякла, как захлопнулась дверь «маленькой кельи». Больше она не возродится.
РИМСКИЕ КАНИКУЛЫ…
Я ввергнута в одиночество, но на краю света и так, чтобы различать множество вещей, не будучи подвластной ни одной из них.
Это был отъезд, а не бегство. Каким бы внезапным ни оказалось решение Жюльетты, оно не было продиктовано паникой. Напротив, это был продуманный поступок, мотивировку которого прекрасно можно объяснить: Жюльетта больше не могла выносить тревог страсти. Она использовала слова «смятение» и «беспокойство», но это одно и то же. В начале лета, а может быть, и раньше, поведение Шатобриана вызвало у нее неизбежное потрясение: Жюльетта утратила равновесие. Она хотела вернуть его. Исступление, охватившее новоиспеченного министра и бывшее ей неподвластным, глубоко ранило ее. Она чувствовала себя задетой отсутствием обходительности, недавно проявившимся в отношении к ней. Страсть, подчинившая ее Рене, волновала ее больше, чем ей того хотелось. Она намеревалась стряхнуть ее с себя, установив между ними дистанцию.
С обычной твердостью она решила поехать в Рим, где однажды, при трудных обстоятельствах, уже обрела покой благодаря тому, что ей, как никому, удавалось взращивать в себе и распространять вокруг внутреннюю гармонию.
Думала ли она об этом по дороге в Лион, где она пробудет недолго, прежде чем отправиться небольшими переездами, в сопровождении семейного эскорта, под другие небеса? Вероятно. Она уехала не жалея о содеянном. У нее почти не было времени, чтобы привести в порядок свои дела, но добрый Поль — еще и замечательный министр финансов: он всё поправит, следуя наиподробнейшим инструкциям, которые она будет ему посылать. Благородные отцы, наверное, растерялись от того, что их вот так бросили, но у них, несмотря на возраст, еще крепкое здоровье, а это неизбежный риск. Что до парижского общества, то тут всё просто: здоровье Амелии с лихвой оправдывало необходимость провести зиму на юге. Амелия в девятнадцать лет начинала покашливать (успокойтесь, умрет она в девяносто!), и Италия могла пойти ей только на пользу…
В Риме Жюльетту ждали — и уже несколько месяцев звали — два ее самых дорогих друга: герцогиня Девонширская, которая старела, но могла все понять благодаря своему уму и проницательности, и Адриан, очаровательный герцог де Лаваль, поклонник Жюльетты в молодые годы, который теперь вел в Вечном городе блестящую жизнь посла Его Христианнейшего Величества… Жюльетта была уверена, что найдет себе прекрасное окружение в их лучах…
Амелия тоже была способна понять, от чего отказывается ее тетя, покидая Париж, и чего хочет, отправляясь в Рим. Но была ли она с этим согласна? Она проявит себя приятной, тонкой, пикантной подругой, и ее бодрость оживит собой существование г-жи Рекамье. Но ведь она была уже в том возрасте, когда могла привлекать внимание? Вслед за ней явятся молодые люди с новыми идеями (Адриан уже тогда называл ее «маленькой либералкой»), вносившими свежую струю… Жаль, что с Ампером-сыном… Он смотрел только на Жюльетту: он был буквально ею поглощен. По сути, он искал в ней свою мать, и ласковая нежность заставляла его забыть об иссушенном детстве подле отца-физика, с трудом допускавшего, что сын не создан по его образу и подобию. Великий Ампер вступил в конфликт авторитетов с прекрасной Рекамье, которая, по его мнению, отвращала его сына от научного призвания… Но понемногу он смирился с тем, что, не став великим ученым, Жан Жак мог надеяться сделать хорошую литературную карьеру… Разве не написал он прошлым летом трагедию, которую читал Тальма и которую могут принять для постановки в театре…
Керубино, с осени не покидавший Жюльетту, не скрывал своей ревности к чересчур кипучему, чересчур переменчивому министру, отсутствие которого еще больше довлело над жизнью Аббеи, чем его присутствие… По крайней мере, от него отдалялись, все дальше и дальше с каждым поворотом колеса… Напишет ли он? Ответит ли она? Поимеет ли он уважение к потребности в спокойствии, за которым отправился в другую страну? Или явится разорвать этот заколдованный и преданный круг, с которым ей удалось не разлучиться?
