Книга Лермонтов. Мистический гений - Владимир Бондаренко

И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!.."

Это же самая предельная исповедь великого русского поэта. И он находит в себе силы признаться в увлечении пустыми страстями света, он признается в том, что никогда не жертвовал ничем ради любимых, и потому был лишен чувства любви. Даже в том, что одни его считали добрым малым, а другие — мерзавцем — тоже правда. Так оно и было на самом деле. Вот только со счастливым финалом дуэли он не угадал. Очень уж поэту хотелось побывать еще в Персии, а потом уж можно и в мир иной.

Загадка, тема для хорошей книги. Допускаю, что, закончилась бы дуэль нормально, без смертей, со временем Михаил Лермонтов и сумел бы напроситься на поездку в Персию и в результате написал бы великий роман о жизни и смерти Александра Грибоедова. А еще эпический роман об эпохе генерала Ермолова. Как много мы потеряли. Я уж не говорю о его возможных новых гениальных стихах. И как можно после этого хоть в чем-то оправдывать Николая Мартынова, хладнокровно пристрелившего гениального поэта.

Еще одно откровение романа — это прощальное письмо Веры, то есть Вареньки Лопухиной. Оно также написано с известной долей вымысла, явный уход от объективизма. Поэт пишет от имени своей возлюбленной то, что и сам хотел бы услышать от нее в жизни, но не услышал:

"Я пишу к тебе в полной уверенности, что мы никогда больше не увидимся. Несколько лет тому назад, расставаясь с тобою, я думала то же самое; но небу было угодно испытать меня вторично; я не вынесла этого испытания, мое слабое сердце покорилось снова знакомому голосу… ты не будешь презирать меня за это, не правда ли? Это письмо будет вместе прощаньем и исповедью: я обязана сказать тебе все, что накопилось на моем сердце с тех пор, как оно тебя любит. Я не стану обвинять тебя — ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна. Я это поняла сначала… Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла.

Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слезы и надежды. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно, ничей взор не обещает столько блаженства, никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном…"

Пророк и провидец, славный потомок шотландского барда Томаса Лермонта, в романе своем Михаил Лермонтов эти качества соединял с верой в свой счастливый фатальный исход. Не случаен его последний рассказ в романе "Фаталист", он не столько о фатальном исходе бедного серба Вулича, сколько о своей фатальной предсказуемости событий. Это же Печорин как бы подтвердил, что, несмотря на счастливый исход с заряженным пистолетом, Вулич должен был в тот же день умереть. Сам же герой трижды фатально вмешивается в жизнь и трижды побеждает судьбу. Думаю, Михаил Лермонтов и в жизни своей был фаталистом, и до поры до времени ему и впрямь везло. Он был фаталистически уверен, что и с Мартыновым исход дуэли будет мирным. Может, в последний только миг, презрительно глядя в глаза Мартынову, он вдруг увидел в них свою смерть. Но было уже поздно.

Роман "Герой нашего времени", кроме его объективных гениальных характеристик героев, является еще и манифестом победителя, сумевшего пройти все препятствия в своей запутанной жизни: он победил на дуэли, он будет вечно любим, а женитьбы ему и не надо, он завоевал всех женщин, встретившихся ему на пути, от черкешенки Бэлы до княжны Мери, он не утонул в Тамани, он играл с судьбами людей, как играют в карты. И пусть бы застрелился фаталист у него на глазах, жалко ему не стало бы. Он не обязан никому, свободен и от друзей, и от семьи. Осталось исполнить заветную мечту: добиться отставки, съездить в Персию, потом можно и умереть просто так, от скуки. Это роман о фатально победительном Печорине. Каким хотел бы видеть себя сам Михаил Лермонтов.

Когда у николаевской эпохи и на самом деле не было никаких великих замыслов, когда люди, от мала до велика, не вовлечены в некое соборное народное действо, они и впрямь развлекаются каждый по-своему. Кто летает на стерхах, кто строит себе дворцы, кто пописывает романы, кто коллекционирует девиц, кто не против и повоевать…

А ведь и на самом деле Михаил Лермонтов не столько про себя всё это описывает, сколько про пороки всех времен и всех народов, лишенных великого смысла существования. Разве что на своем примере, но как далеко он ушел в своих вымыслах и фантазиях от своего примера. Потому и получилась не "Исповедь" Руссо, уже ныне и полузабытая, а великая развязка человеческой комедии. Человек теряет свое предназначение, свою связь с Небом и уходит в предельную пустоту.

Это одновременно и самый русский, и самый европейский роман. Впрочем, и сам Михаил Лермонтов — это посредник между небом и землей, между вечностью и сиюминутностью, между глубинной Русью и древним кельтским Западом.

Роман уже сразу после выхода поразил как русских, так и иностранных писателей. В восторг пришел даже требовательный Николай Гоголь: "Никто еще не писал у нас такою правильною, прекрасною и благоуханною прозою. Тут видно больше углубленья в действительность жизни — готовился будущий великий живописец русского быта".

Поразительно, что декабрист Кюхельбекер практически повторил слова Николая I: "В последние дни прочел я… "Героя нашего времени" ‹…› Лермонтова роман — создание мощной души: эпизод "Мери" особенно хорош в художественном отношении; Грушницкому цены нет, — такая истина в этом лице; хорош в своем роде и доктор; и против женщин нечего говорить… а все-таки! Все-таки жаль, что Лермонтов истратил свой талант на изображение такого существа, каков его гадкий Печорин…"

Впрочем, не в восторге был от образа Печорина и Иван Гончаров: "…Чацкий, как личность, несравненно выше и умнее Онегина и Лермонтовского Печорина. Он искренний и горячий деятель, а те — паразиты, изумительно начертанные великими талантами, как болезненные порождения отжившего века. Ими заканчивается их время, а Чацкий начинает новый век — и в этом все его значение и весь "ум".

И Онегин, и Печорин оказались неспособны к делу, к активной роли, хотя оба смутно понимали, что около них все истлело. Они были даже "озлоблены", носили в себе и "недовольство" и бродили как тени с "тоскующею ленью". Но презирая пустоту жизни, праздное барство, они поддавались ему и не подумали ни бороться с ним, ни бежать окончательно. Недовольство и озлобление не мешали ‹…› Печорину блестеть интересной скукой и мыкать свою лень и озлобление между княжной Мери и Бэлой, а потом рисоваться равнодушием к ним перед тупым Максимом Максимычем: это равнодушие считалось квинтэссенцией донжуанства. Оба томились, задыхались в своей среде и не знали, чего хотеть…"