Книга Я был зятем Хрущева - Алексей Аджубей

Тольятти задумался. «Да, это, конечно, страх. Мы боялись. Но это даже не личный страх, не обычная жажда жизни, а страх политический. А что, если Сталин прав? И все это действительно враги, а своим неверием, протестом можно помешать революционному делу?! Процессы троцкистов и правых были открытыми, признания обвиняемых повергали нас в ужас, но мы верили суду…»

Во время той долгой ночной беседы Тольятти расспрашивал о Москве, настроениях молодых коммунистов, о журналистах, говорил, что просматривает советские газеты и находит в них много нового. Человек опытный, умевший владеть своими чувствами, он не мог, однако, скрыть некой озабоченности, похожей на раздражение. Чего-то он не мог принять в наших советских делах.

Ни разу Тольятти не заговорил о Хрущеве, других руководителях нашей партии, хотя ориентировался в ситуации. Я понял, что у меня единственный шанс вывести разговор на конкретную цель. Не располагая никакими полномочиями, я стал настойчиво агитировать Тольятти приехать к нам в страну и прояснить все, что его интересует. «Пожалуй, после выборов я последую вашему совету…»

Прошедшие в начале лета парламентские выборы дали компартии Италии сотни тысяч голосов избирателей.

В июне 1962 года Пальмиро Тольятти решил провести отпуск в Крыму. Там отдыхал в это время и Хрущев. Случилось так, что эти два человека так и не смогли начать серьезную беседу. В один из первых же дней своего пребывания на крымской земле Тольятти поехал в «Артек» на детский праздник. В какой-то момент Тольятти вскинул руку, приветствуя детей, а потом начал медленно оседать… Я сидел неподалеку от итальянских товарищей, видел, как они успели подхватить падающее тело Тольятти и уложили его на скамью. Обширный инсульт вызвал беспамятство и неподвижность. Несколько последующих дней шла борьба за жизнь Тольятти. Профессор Арутюнов, крупнейший советский нейрохирург, другие медики, прибывшие из Москвы, и итальянские врачи провели консилиум. Доставить Тольятти в больницу оказалось невозможно. Походный госпиталь организовали на месте. Детей отселили из близлежащих домиков, а по всему лагерю объявили круглосуточную полную тишину.

Многие советские товарищи, отдыхавшие в то время в Крыму, несли дежурство. Мне приходилось дежурить вместе с министром высшего образования Вячеславом Петровичем Елютиным. Профессор Арутюнов вскрыл пораженный участок мозга, чтобы дать выход сгустку крови. Однако ничто уже не могло остановить приближающуюся смерть.

Из Москвы прилетел Брежнев. Ему поручалось сопровождать гроб с телом Пальмиро Тольятти в Рим на похороны.

Ранним утром похоронный кортеж двинулся по жаркой дороге к Симферополю. Маленький автобус натужно брал тяжелые повороты. Наконец, мы выехали на плоскогорье, прибавили скорость. По дороге, в селах стояли группы людей с красными знаменами, увитыми черным крепом. На середине пути случилось непредвиденное. Перед радиатором кто-то укрепил портрет Пальмиро Тольятти. Мотор перегрелся и вспыхнул. Пожар погасили быстро.

Но какое-то время гроб с телом великого итальянца стоял на выжженной крымской земле, так похожей на его родную землю…

«Нам надо дать дорогу другим – молодым…»

К финалу

Наступил апрель 1964 года.

Отмечалось семидесятилетие Хрущева. Приветствие ЦК, фотографии в газетах и журналах, присвоение звания Героя Советского Союза. Торжественный обед в зале для приемов Кремлевского дворца съездов. К тому времени в начале Ленинградского проспекта на металлической конструкции уже красовался огромный портрет Хрущева во весь рост с поднятой в приветствии рукой. Не помню, но, по-видимому, понизу шла трафаретная фраза типа «Миру – мир».

Славословия в адрес Хрущева становились почти нормой. Было, пожалуй, только одно отличие: без прежних эпитетов – «великий», «мудрый», на «гениальный» не решались даже сверхподхалимы. Портреты появляются не сами по себе, а только по определенной команде. Вырабатывалась, укоренялась установка на возвеличение должности Первого секретаря и его имени. В газетах тоже шло непрестанное цитирование.

Не совестно ли прежде всего мне самому, в те годы редактору большой газеты, не сам ли я приветствовал отход от славословий, не может ли показаться, что я пишу об этом с желанием свалить вину на кого-то? Нет, я вины с себя не снимаю, конечно. Больше или меньше других грешили на этот счет «Известия» – не имеет принципиального значения. Важно иное. Я знаю тех, кто тщательно следил за публикациями и не прочь был обратить внимание на то, что в некоторых важных статьях отсутствовали надлежащие ссылки. Расценивалось это как непочтение, как своего рода политическое небрежение, а иногда и как фрондирование.

Едва не вошла в газетный и политический лексикон стереотипная фраза «в свете советов и указаний», но она зрела, «обкатывалась» и появилась, как известно, в определенный час.

Кстати, тот самый товарищ, который не прочь был отмечать отсутствие в статьях ссылок на высказывания Хрущева, сам чуть позже, в октябре 1964 года, с бухгалтерской точностью подсчитал, сколько раз в той или иной газете это имя упоминалось. И ставил, конечно, данное обстоятельство в вину редакторам. Редактору «Известий» прежде всего. Не называю этого человека только потому, что он сполна разделил судьбу тех перевертышей, страсть которых к политическим интригам привела их к поражению. Победители не ценят перебежчиков, даже если в них и возникает нужда. И еще: мне жаль этого человека. Его ценил Никита Сергеевич. Он занимал высокие посты и, наверное, мог бы по-иному распорядиться своей судьбой.

Чествование Хрущева не носило того официозного, парадного характера, как сталинский юбилей в Большом театре. Вместе с холодными, дежурными словами прозвучали искренние, идущие от сердца.

В тот апрель в Москве было тепло, сияло солнце; казалось, пора обновления природы придаст всем новые силы. Хрущев встречал семьдесят первый год своей жизни с оптимизмом. И уж он-то точно не предчувствовал беды, нависшей над его головой. Еще одно доказательство его политической чистоплотности: не любил интриг, не держал личный сыскной аппарат. На юбилее он был в приподнятом настроении, хотя было видно, конечно, что годы дают себя знать.

Из всего множества тостов, раздававшихся в тот вечер, я запомнил один, по сути, единственный в своем роде. Его не забыли ни моя жена, ни другие члены семьи Никиты Сергеевича. Нина Петровна и на следующий день так возмущалась, что, не удержавшись, позвонила произнесшему этот тост и сказала ему все, что она об этом думает.

Это был тост первого секретаря ЦК партии Украины Шелеста, который он закончил здравицей: «За вождя партии!»

Так о Хрущеве еще никто и никогда не говорил. Что-то зловещее, «сталинское» почудилось мне в этих словах. Видел, как некоторые, будто не заметив протянутого бокала Шелеста, не стали чокаться.

Когда я более года назад начинал писать эти заметки, имя Хрущева в печати почти не упоминалось. И вот теперь, как бы опережая друг друга, журналисты и писатели спешат либо вспомнить нечто такое, что связывало их с этим человеком, либо дать оценку и анализ десятилетию его деятельности – порой такой анализ умещается на нескольких машинописных страницах. И все же, думаю, это лучше, чем умолчание. Каждый волен высказать свою точку зрения.