Книга Битва за Берлин. В воспоминаниях очевидцев. 1944-1945 - Петер Гостони

Лишь постепенно его возмущение улеглось. Оно уступило место разочарованию, которое с каждым днем становилось все сильнее. Гитлер постоянно говорил об измене. Однажды я услышал от него такую фразу: «В этом мире есть только два существа, которые остались верны мне. Это Ева Браун и моя овчарка Блонди».

Для нас это прозвучало очень жестоко».

Кажется, что 28 апреля стал для Гитлера тем днем, когда он потерял последнюю надежду исправить положение в Берлине и за его пределами. Вечером в рейхсканцелярии появился с важным сообщением военный комендант Берлина генерал Вейдлинг. Часы показывали 22.00. Генерал рассказывает:

«В своем докладе о противнике я указал прежде всего на перемещение крупных сил русских в юго-западном направлении. Насколько я мог судить, эти силы уже должны были вступить в бой с армией Венка. Генерал Кребс подтвердил мои предположения. При оценке положения собственных войск я отметил, что на тех участках, где русские атаковали крупными силами, им удалось осуществить несколько прорывов и что лишь с огромным трудом нам удалось блокировать эти вклинения противника. На данный момент у нас уже не осталось никаких резервов. Затем я доложил о том, что беспокоило меня больше всего: склады боеприпасов, продовольствия, медикаментов и т. п., которые находились во внешних районах Берлина, были захвачены русскими или лежали в зоне досягаемости их тяжелых полевых орудий. Снабжение по воздуху почти совсем прекратилось. Те грузы, которые сбрасывались с самолетов над Тиргартеном, можно было сравнить с каплей в море. <…> В заключение доклада я указал на то, что войска смогут оказывать сопротивление в течение не более двух дней, так как по истечении этого срока у них не будет боеприпасов. Поэтому, будучи военным человеком, я предложил попробовать осуществить прорыв из Берлинского котла. Я особо подчеркнул, что в том случае, если войска вырвутся из города, будет положен конец невероятным страданиям жителей Берлина. После этого я изложил фюреру план нашего прорыва и подробно показал все на принесенных с собой картах.

Но прежде чем фюрер и генерал Кребс успели выразить свое отношение к предложенному мной плану, на меня, не стесняясь в выражениях, набросился доктор Геббельс, который попытался высмеять многое из того, о чем я аргументированно говорил в своем докладе и в чем был твердо убежден.

Я не остался в долгу перед доктором Геббельсом. Генерал Кребс оценил мое предложение с военной точки зрения и пришел к выводу, что прорыв вполне осуществим. Конечно, генерал Кребс предоставил право решать фюреру.

Фюрер надолго задумался. Он оценил общее положение как безнадежное. Это однозначно вытекало из его пространных рассуждений, смысл которых можно было вкратце свести к следующему: даже если прорыв действительно окажется успешным, то тогда мы просто-напросто попадем из одного котла в другой. Тогда ему, фюреру, придется ночевать под открытым небом или ютиться в каком-нибудь крестьянском доме или еще где-нибудь и ожидать конца. Поэтому самое лучшее, если он останется в рейхсканцелярии. Таким образом, фюрер отклонил мое предложение организовать прорыв. <…>

Из доклада об общем положении, с которым вслед за мной выступил генерал Кребс, следовало, что не произошло никаких коренных изменений. Связь с внешним миром была крайне ограниченна [28 апреля телефонная связь между Верховным главнокомандованием вооруженных сил в Нойро-офене (маленький населенный пункт к западу от Пренцлау. – Ред.) и рейхсканцелярией в Берлине была прервана с 5.00 до 16.30]. Русские войска, которые сражались против группы армий «Висла», уже находились под Пренцлау и западнее от него. От армии, которая должна была деблокировать Берлин, почти не поступало никаких известий. Было лишь известно, что армия Венка сама вела тяжелые оборонительные бои. Соединения немецких войск, которые находились в районе Потсдама, были оттеснены на юг и юго-запад.

Мне разрешили уйти с совещания, и я поспешил к своим командирам. Уже наступила полночь, совещание продолжалось два часа».

О настроении в бункере рейхсканцелярии свидетельствует ротмистр Больдт:

«После того как в бункере разнеслась весть, что не стоит ожидать помощи от Венка и что Гитлер отклонил предложение Вейдлинга пойти на прорыв, повсюду воцарилась атмосфера конца света. Каждый пытался залить свое горе вином. Из обширных запасов доставались лучшие вина, ликеры и деликатесы. В то время, когда раненые в подвалах и на станциях метро не могли утолить мучительный голод и жгучую жажду, а многие из них лежали всего лишь в нескольких метрах от рейхсканцелярии на станциях метро площади Потсдамерплац, здесь вино лилось рекой.

Около двух часов ночи [29 апреля] в совершенном изнеможении я прилег, чтобы поспать несколько часов. Из соседней комнаты доносился шум. Там Борман, Кребс и Бургдорф устроили оживленную пирушку. Примерно через два с половиной часа меня разбудил Бернд [майор

Бернд фон Фрайтаг-Лорингхофен], который лежал в своей кровати подо мной, со словами: «Ты много потеряешь, дружище, послушай-ка это. Они уже давно разговаривают на повышенных тонах». Я приподнял голову и прислушался. Бургдорф как раз кричал на Бормана:

– Девять месяцев тому назад я приступил к своей нынешней работе полный сил и идеалистических представлений. Я всегда старался согласовывать деятельность партии и вермахта. При этом я зашел так далеко, что мои боевые товарищи из вермахта избегают и презирают меня. Я сделал все, что в моих силах, чтобы устранить недоверие Гитлера и руководства партии по отношению к вермахту. В конце концов меня назвали в вермахте предателем офицерского сословия. Сегодня я должен признать, что эти упреки были справедливы, что моя работа оказалась напрасной, а мой идеализм ошибочным, более того, наивным и глупым.

Тяжело дыша, Бургдорф на минуту смолк. Кребс попытался успокоить его и попросил отнестись с большим уважением к Борману. Но Бургдорф продолжал:

– Оставь меня, Ганс, надо же хоть раз все высказать. Может быть, через двое суток будет уже слишком поздно. Наши молодые офицеры шли на фронт полные идеализма и с такой верой, которая еще не встречалась в мировой истории. Сотни тысяч шли на смерть с гордой улыбкой на устах. Но ради чего? Ради любимого отечества, нашего величия, нашего будущего? Ради порядочной, чистой Германии? Нет! Они умирали за вас, за ваше благополучие, за вашу жажду власти! С верой в доброе дело молодежь 80-миллионного народа истекала кровью на полях сражений Европы, миллионы невинных людей были принесены в жертву, в то время, когда вы, партийные функционеры, наживались на народном достоянии. Вы кутили, копили огромные богатства, присваивали себе дворянские поместья, воздвигали дворцы, утопая в изобилии, обманывали и угнетали народ. Вы втоптали в грязь наши идеалы, нашу мораль, нашу веру, нашу душу. Человек был для вас всего лишь орудием вашей ненасытной жажды власти. Нашу многовековую культуру и германский народ вы уничтожили. И в этом ваша чудовищная вина!

Последние слова генерала прозвучали почти как заклинание. В бункере наступила звенящая тишина. Слышно было, как тяжело он дышал. Затем сдержанно, размеренно и вкрадчиво заговорил Борман, и это было все, что он мог возразить: