Книга Ночь и день - Вирджиния Вульф

Кэтрин молчала. Родни мог только догадываться почему. Он был потрясен.

«Она меня любит!» — подумал он. Женщина, которой он восхищался больше всех на свете, оказывается, любит его — а ведь он оставил последнюю надежду на взаимность. Но теперь, когда он впервые убедился, что она к нему неравнодушна, он возмутился. Для него это стало путами, обузой, чем-то, что делало их обоих, его в особенности, жалкими и смешными. Он был всецело в ее власти, но у него открылись глаза, и он больше не раб ей и не даст больше себя дурачить. Отныне она будет ему повиноваться. Молчание затягивалось: Кэтрин хотелось сказать что-нибудь, чтобы Уильям остался с ней навеки, так сильно было искушение сказать слово, которого он так долго и тщетно вымаливал у нее и которое она почти готова была произнести. Она сжимала в руке письмо. И молчала.

В эту минуту в соседней комнате послышался шум и голоса: миссис Хилбери говорила что-то о гранках, чудесным образом выуженных волей Провидения из расходных книг австралийской мясной лавки; портьеры, отделяющие комнаты, раздвинулись, и в дверях появились миссис Хилбери и мистер Огастус Пелем. Миссис Хилбери замерла. Она смотрела на дочь и на мужчину, который вскоре станет ее мужем, со странной улыбкой, доброжелательной и в то же время почти насмешливой.

— Вот мое главное сокровище, мистер Пелем! — воскликнула она. — Нет-нет, не вставай, Кэтрин, и вы тоже, Уильям. Мистер Пелем в другой день зайдет.

Мистер Пелем улыбнулся и удалился следом за хозяйкой дома. Кто-то из них задернул за собой портьеру.

Однако слова матери решили дело. Кэтрин больше не сомневалась.

— Как я уже говорила вчера вечером, — сказала она, — я считаю, что, если ты хоть немного думаешь о Кассандре, твой долг сейчас — выяснить, насколько серьезны твои чувства к ней. Это твой долг перед ней и передо мной. Но мы должны рассказать матушке. Нельзя дальше притворяться.

— Разумеется, я на тебя в этом полностью полагаюсь, — произнес Родни вежливо, но довольно сухо.

— Очень хорошо, — сказала Кэтрин.

Когда он уйдет, она тотчас же отправится к матери и объяснит ей, что их помолвка расторгнута, — или им лучше пойти вместе?

— Но, Кэтрин, — начал Родни, нервно пытаясь засунуть многостраничное письмо Кассандры обратно в конверт, — если Кассандра… ты же просила Кассандру погостить у вас…

— Да, но я не отправила письмо.

Наступила пауза. От смущения он закинул ногу на ногу. Согласно его кодексу чести, он не имел права просить у женщины, с которой только что разорвал помолвку, помощи в амурных делах с другой женщиной. После объявления о расторжении помолвки им придется надолго расстаться, в таких обстоятельствах письма и подарки обычно возвращают, и пройдет еще несколько лет, прежде чем они смогут увидеться, вероятно, на каком-нибудь чаепитии, и неловко пожать друг другу руки, обменявшись парой незначащих слов. Он станет изгоем, придется призвать на помощь всю свою выдержку. Он никогда больше не посмеет упомянуть при Кэтрин имя Кассандры; долгие месяцы, а то и годы он не сможет видеть Кэтрин; мало ли что может случиться с ней в его отсутствие.

Кэтрин находилась почти в таком же затруднении. Она знала, как разрешить ситуацию наиболее деликатным образом, но ее гордость этому воспротивилась — мысль о том, чтобы, оставаясь невестой Родни, прикрывать его похождения, болезненно задевала не только тщеславие, но и более возвышенные струны ее души.

«Мне придется отказаться от свободы на некоторое время, — думала она, — чтобы Уильям мог спокойно видеться здесь с Кассандрой. У него недостанет смелости обойтись без моей помощи — он так труслив, что даже не смеет открыто сказать мне, чего хочет. Мысль о публичном разрыве пугает его. Он хочет сохранить нас обеих».

Но тут Родни спрятал письмо в карман и демонстративно посмотрел на часы. Хотя этот жест должен был означать, что он добровольно отказывается от Кассандры — он сознавал свою беспомощность, и не доверял себе, и потерял Кэтрин, которую все же любил, хоть и недостаточно, — на самом деле он чувствовал, что выбора у него нет. Он вынужден уйти, предоставить Кэтрин свободу, как и обещал, рассказать ее матери, что между ними все кончено. Но сделать то, что диктует благородному человеку элементарный долг чести, — требовало неимоверных усилий: два дна назад он и представить себе не мог, как это будет непросто. Если бы позавчера ему сказали, что между ним и Кэтрин возможны отношения, о которых он раньше не смел и мечтать, он бы первый не поверил. Теперь все изменилось: отношения изменились, чувства изменились, у него появилась новая цель, новые возможности, и устоять было невозможно. Но жизненный опыт тридцати пяти лет не прошел даром: он сможет защитить себя, он сумеет сохранить уважение к себе; Родни поднялся, решив, что пора проститься раз и навсегда.

— Значит, я сейчас пойду, — произнес он, подавая на прощание руку, он побледнел, но старался держаться с достоинством, — и расскажу твоей матушке, что наша помолвка расторгнута с твоего согласия.

Кэтрин задержала его руку в своей.

— Ты мне не доверяешь? — спросила она.

— Отчего же? Целиком и полностью доверяю, — ответил он.

— Нет. Ты не веришь, что я могу помочь тебе… Могу я помочь?

— Да как ты не понимаешь, что и без твоей помощи все ужасно! — горестно воскликнул он, резко отдергивая руку и отворачиваясь. Когда же вновь посмотрел на нее, ей показалось, она впервые видит его настоящее лицо. — Нет смысла притворяться, будто я не понял, что ты мне предлагаешь, Кэтрин. Прекрасно понял. И если честно, сейчас мне кажется, я и правда люблю твою кузину, и, вероятно, с твоей помощью, я мог бы… Но нет! — вскричал он. — Это неправильно, так не должно быть! И как я вообще мог допустить такое? Нет мне прощения.

— Иди сюда, сядь рядом. Посмотрим на вещи здраво…

— Твое здравомыслие нас погубит, — простонал он.

— Я беру всю ответственность на себя.

— Да, но могу ли я тебе это позволить! — воскликнул он. — Это будет низко. Давай так, Кэтрин: положим, мы оба делаем вид, что помолвлены — чисто формально, при этом, разумеется, ты будешь абсолютно свободна.

— Ты тоже.

— Да, мы оба будем свободны. Теперь, положим, я повидаюсь с Кассандрой раз, другой, третий, и, если, как мне хочется верить, все это окажется не пустой звук, мы сразу расскажем все твоей матери. Так почему бы не сказать ей сейчас, попросив сохранить это в тайне?

— Почему? Да потому, что через десять минут об этом узнает весь Лондон, кроме того, она никогда этого не поймет.

— Тогда, может, отцу? Таиться от всех — так низко, бесчестно.

— Отец поймет даже меньше, чем мать.

— Боже мой, кто же тогда поймет?.. — простонал Родни. — Но давай посмотрим на это с твоей точки зрения. Мало того что жестоко требовать от тебя такого, это ставит тебя в положение… в общем, лично мне было бы неприятно видеть свою сестру в такой ситуации.

— Мы с тобой не брат и сестра, — сказала Кэтрин нетерпеливо, — и, если мы не решимся, за нас этого никто не сделает. Я вполне серьезно, — продолжала она. — Я долго обдумывала это со всех возможных точек зрения и пришла к выводу, что мы должны рискнуть — как бы это ни было больно и неприятно.