Книга Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной - Любовь Виноградова

Самым страшным в этом походе стало поле мертвецов, не успевшее остыть после боя. Земля почти сплошь была покрыта искореженными пушками, убитыми лошадьми и трупами, трупами солдат и офицеров, русских и немецких. Это страшное поле на всю жизнь осталось с ними — кошмар, которому «казалось, не было конца». Другой дороги на Воронеж они не знали, ничего не оставалось, как преодолеть страх и идти. «Старались не смотреть на убитых, но потом стали поднимать документы, чтоб отдать в комендатуру адреса погибших», — вспоминала одна из них.

У берега реки им пришлось переждать ночь. Дед и бабка, к которым они пришли на огонек и постучались, сначала перепугались: девушки были оборванные и грязные. Бабка нагрела воды, организовала мытье и накормила. У стариков погибли на фронте сыновья, и каждого военного они принимали как родного.[442]

Шла весна сорок третьего, таяли снега, открывая все новые и новые пространства, полные незахороненных солдат, несметное количество разбитой искореженной военной техники, бесконечные русские поля, превратившиеся после таяния снега в непролазную грязь. Движение армий остановилось, они увязли.

«Сейчас бы бомбить и бомбить»,[443]— писала в дневнике Женя Руднева: распутица, а проще — страшная, непролазная грязь, обозначившая приход весны, поймала на дорогах целые колонны машин отступавших с Кавказа немцев. Но на старт они по грязи не могли вырулить, да и бензина не было: застряли и машины БАО.

В работе полка появились новые моменты: выходить нужно было задолго до наступления темноты, чтобы выволочь самолеты со стоянок на старт. Глубоко вязли в грязи шасси, вязли и ноги в кирзовых сапогах. В мирное время «никому бы и в голову не пришло летать с такой грязищи», но как далеко теперь было это мирное время. Катя Пискарева могла запросто остановить на дороге местного мужичка: «Дядя, ну-ка помоги!»[444]

Передышка дала возможность отправить кого-то из личного состава в санаторий: лучший кавказский курорт и лечебница Ессентуки находился отсюда всего в двухстах километрах, его только что отбили у немцев.

«…Дали путевки в санаторий в Ессентуки», — записала Галя Докутович 24 февраля. На нее это было непохоже — согласиться на санаторий, когда все только и ждали, когда подсохнет аэродром и смогут проехать по дорогам бензовозы. Но Гале было плохо. «Чувствую себя очень скверно. Стараюсь держаться, но, кажется, выдержка скоро лопнет»,[445]— признавалась она дневнику, но только ему: подругам, даже Полине, — никогда. Они все видели, как ни старалась Галя скрыть свои страдания, но в тот единственный раз, когда Полина попыталась заговорить с ней об этом, Галя, рассердившись, запретила ей поднимать эту тему.

В санатории Галя встретила свою первую и единственную любовь. По записям в дневнике легко проследить эволюцию ее отношения к синеглазому летчику Мише. Сначала — запись о том, что какие-то офицеры, зайдя к девушкам в комнату, «слишком свободно себя вели» и завели такой разговор, что Гале пришлось выйти. Потом она с удивлением признается дневнику, что один из них — Миша — оказался на самом деле «человеком настоящим и глубоким». Миша уехал, и Галя пишет, как кто-то из персонала сказал: «Оставил он вам, Галочка, сердце свое», а она подумала: «И не знает, что мое тоже увез!» «Славный, синеглазый Ефимыч с косматым чубом» летал на «Бостоне» — американском тяжелом бомбардировщике — в полку, размещенном недалеко от «ночных ведьм», так что у них был шанс скоро увидеться. Время после отъезда Ефимыча тянулось «необыкновенно медленно», хотелось «скорее в полк, скорее за работу» и еще скорее туда, где она сможет «хоть мельком»[446]увидеть его.

И смертельная опасность, каждую ночь в полетах угрожавшая ей, казалась Гале ничтожной по сравнению с той, что угрожала летавшему на «Бостоне» Мише. Галя полюбила.

В Джерелиевской они простояли совсем мало: фронт катился вперед, приходилось догонять. Перелетели в большую кубанскую станицу Пашковская, где командир полка Бершанская жила до войны. Как-то утром, когда командир полка возвращалась после полетов вместе с летчиками, какая-то пожилая женщина, поравнявшись с ними, поздоровалась: «Здравствуйте, Евдокия Давыдовна! С благополучным возвращением вас». В ее голосе было глубокое уважение: Бершанскую в станице хорошо знали, до войны она работала здесь в ГВФ и была местным депутатом.

«Слышали, слышали мы о вас, — сказала женщина, внимательно рассматривая девушек-летчиц, и прибавила тихо, с легким поклоном: — Спасибо, родные!»

Скоро и Пашковская оказалась слишком далеко от линии фронта: немцы отходили к «Голубой линии». Отходили организованно, с небольшими потерями, к хорошо укрепленному рубежу, на котором должны были организовать оборону.

Новым местом работы для «ночных ведьм» стал аэродром подскока к западу от Краснодара, где девушки впервые попробовали коньяк — не понравился.

После вылетов им всегда давали «фронтовые сто грамм», только не водкой, а вином. Большинство пили, чтобы сбросить напряжение после ночных вылетов и уснуть. Однажды утром в стаканах оказалась какая-то «бурая жидкость» с сильным запахом. «Фу, какая гадость!» — сказала, попробовав, одна летчица. Остальные тоже попробовали, осторожно поднеся стаканы к губам, и убедились в том, что «действительно гадость». Официантка объяснила: коньяк. Пришел с извинениями повар, сказавший, что на складе ничего больше нет. Коньяк остался на столах нетронутым, к радости пришедших через полчаса на завтрак ребят-истребителей. После этого парни стали приходить на завтрак пораньше. Девушки думали, что познакомиться хотят, но дело было в коньяке.[447]

Весной 1943 года перед Южным и Юго-Западным фронтом стояла непростая задача. Юго-Западный пытался прорвать сильно укрепленный Миус-фронт, Южный фронт, на соседнем участке того же направления — «Голубую линию», как значилось в советских документах, или «Готенкопф» — в немецких.

Немцы ни за что не хотели уходить с Таманского полуострова — считали необходимым сохранить его как исходную позицию для последующего наступления. Укрепления, используя рабский труд местных жителей, немцы построили очень серьезные: две полосы обороны с общей глубиной двадцать — двадцать пять километров, с опорными пунктами, насыщенными дотами, дзотами, пулеметными площадками, орудийными окопами, связанными между собой системой траншей и ходов сообщения. Главная полоса обороны была покрыта минными полями и несколькими рядами проволочных заграждений. Да и природные укрепления там почти неприступные: болота, лиманы и плавни на северном участке, покрытые лесом горы — на юге.