Книга Парижские тайны. Жизнь артиста - Жан Маре

Мне хотелось, чтобы эта насыщенная жизнь в окружении друзей длилась вечно. Но, поправившись, Жан вернулся в Мийи-ля-Форе, где я часто навещал его.

22

11 октября 1963 года.

Позвонил Дуду. Жан скончался от отека легкого. За полчаса до этого ему сообщили о смерти Эдит Пиаф. Он очень любил Эдит, но не это было причиной его смерти.

Как только он начал задыхаться, Дуду позвонил в больницу Фонтенбло. Кислородные подушки доставили слишком поздно.

Жизнь для меня остановилась. Не знаю, как я смог вести машину до Мийи.

Жан в своем костюме академика лежал на кровати, которую перенесли в гостиную. Рядом лежала красивая шпага, эскиз которой он сделал сам.

Я вспомнил, как помогал Жану одеваться у Франсин Вайсвайлер перед приемом его в Академию. У меня было такое ощущение, будто я одеваю ребенка к первому причастию. Во всем этом было что-то абсурдное и трогательное, наивное и высокое.

Сейчас он лежит напротив зеркала большого шкафа. Я невольно вспоминаю, как он заставлял меня входить в зеркала, когда я отправлялся на поиски Эвридики.

Как бы я хотел, чтобы смерть взяла меня за руку и действительно провела через это зеркало, за которым витает душа Жана!

У его изголовья нет масляной лампы. А то бы я мог подумать, что, закончив курить, он закрыл глаза, чтобы к нему пришли его музы. Я едва осмеливался дышать, так боялся спугнуть их.

Я умер, ты живешь, и, тьму пронзая взглядом,

Я думаю, что нет страшнее ничего,

Чем вдруг однажды не услышать рядом

Биенья сердца и дыханья твоего.

Сколько раз, произнося эти строки, написанные тобой до нашей встречи, я надеялся, что мне не придется переживать эту страшную минуту!

В доме – газетчики, радио– и телерепортеры. Мне хочется послать их всех к черту и вернуться к Жану. Они крадут у меня драгоценные минуты.

Уступая, я чувствую себя подлецом, я презираю себя за то, что сажусь перед камерами. В такую минуту допустимы лишь молчание, уединение.

Я переоценил свои силы. Перед телевизионной камерой я не могу справиться с волнением. Губы дрожат, в горле комок. Я борюсь с этой слабостью. Пытаюсь что-то сказать, держусь, чтобы не заплакать. И все-таки не могу сдержать рыданий и, извинившись, поспешно ухожу. Мне обещают вырезать эти кадры.

«Пари-Матч» хочет напечатать последнюю страницу из дневника Жана «Прошедшее определенное».

Мы с Дуду нашли дневник на письменном столе. Но если опубликовать его последнюю страницу, то это больно заденет одну подругу Жана. Мы выбираем другую страницу, где речь идет о Поэзии.

Дуду убит. У него покрасневшие глаза и лицо мертвеца. Франсин и Кароль Вайсвайлер выглядят не лучше. Вечером я предлагаю остаться с Жаном.

Но предупреждаю, что я не буду бодрствовать, я буду спать. Возле кровати стоит диван, над которым находится фреска Кристиана Берара, изображающая Эдипа и Сфинкса.

Меня окружают предметы, которые мы любовно выбирали с Жаном. Они не все находятся на своих обычных местах из-за принесенной сюда кровати, на которой покоится Жан. Горят свечи, и это напоминает свет масляной лампы. Другого освещения нет.

Я стою и смотрю на закрытые глаза моего поэта. Если бы я не верил в Бога, он заставил бы меня поверить в него. Мне кажется невозможным, чтобы такая душа, такое сердце, такой разум перестали излучать свои волны.

Я молюсь. Это все та же молитва. Мне не нужно ее менять, потому что каждую ночь я просил счастья для тебя. Неужели Бог посмеялся надо мной?

Если счастье в смерти, неужели это оттого, что я просил его для тебя, он заставил тебя пройти через зеркало? Я наклоняюсь и целую Жана в лоб, затем в губы, сажусь на диван очень близко от него.

Я не буду бодрствовать, я буду спать.

Мне кажется, что ты, лежащий здесь с закрытыми глазами, борешься с неведомыми силами, как делал это, создавая свои произведения. Я так старался тогда соблюдать тишину, что вскоре погружался в сон. Когда потом я просил за это прощения, ты меня успокаивал, говоря, что мой сон тебя вдохновляет, помогает творить.

Меня немного смущают твои одежды академика. Я предпочел бы белый купальный халат с пятнами от пепла. Твоя обнаженная шпага меня шокирует, хотя шпага эта мирная. Твои руки не созданы для нее.

Твои руки созданы для дружбы и любви. Твои руки – это воплощение нежности и щедрости, простоты и элегантности. Это руки внимательного творца, гениального создателя. Гибкие, подвижные, таинственные, одновременно и необъяснимые и понятные.

Твои руки – это руки художника, скульптора, короля. Твои руки – это руки поэта, доброго гения. Они коснулись меня в 1937 году, и я родился. Больше, чем мои родители, ты дал мне жизнь.

Ты писал мне:

«Я верю в цифру 7. Она всегда приносила мне удачу, и вот уже четыре года мне удается отгонять прочь все невзгоды благодаря нашей встрече в 1937 году, который, ничем не отличаясь для других, дал нам свободу и стал началом новой эры».

Эта удача была моей еще больше, чем твоей.

Для тебя было бы удачей, если бы я смог осознать, какую огромную привилегию ты мне дал, позволив жить в тени твоего солнца. Если бы я довольствовался этим вместо того, чтобы стремиться блистать самому! Победы над несчастьем – вечным спутником поэта – разве этого не достаточно, чтобы удовлетворить честолюбие? Мне надлежало смиренно служить тебе. Благодаря тебе я родился в мире, где все было лучезарным, в мире, полном дружбы и любви. Даже когда ты лежишь здесь, на этой кровати, твое лицо все еще освещено добротой. Для тебя всегда самой важной была линия сердца. И твоя линия сердца вознесла тебя высоко над всеми модами и стилями. Кроме того, ты всегда опережал время. Думая, что ошибся датой, ты покидал место, а много позже видел, как твои находки входили в моду, но никто уже не помнил, что они принадлежат тебе.

Ты неустанно шел наперекор привычкам, сбивал всех с толку своей ошеломляющей и загадочной карьерой.

У тебя было много противников, что не помешало тебе идти впереди своего времени, когда ты превозносил талант и поддерживал молодежь, к которой принадлежал и я.

Мой Жан, я сожалею, что не научился большему, имея возможность быть с тобой рядом и наблюдать тебя. Мне стыдно за то, что я всего лишь тот, кем являюсь. Лентяи всегда использовали, говоря о тебе, одни и те же клише: чародей, волшебник, маг, фокусник. Причиной тому – твои находки, полвека приводившие людей в восторг.

Мне кажется, что одна фраза Паскаля написана про тебя: «Универсалам не нужны вывески, для них нет различия между ремеслом поэта и ремеслом вышивальщика».

Некоторые твои поступки остались непонятными, они сбивали с толку, потому что были продиктованы твоим сердцем – честным, безыскусным, неспособным к ненависти.

Ты страдал от причиняемого тебе зла, никогда не отвечая тем же. Более того, ты его забывал.