Книга Свободу медведям - Джон Ирвинг

Но после того как я начал размышлять о Готтлибе Вате, я стал смотреть на «Гран-при» как на нечто слишком ценное, чтобы бесцельно носиться на нем во время моего полового созревания, и, получив от Эрнста все детали, совершил свою первую дальнюю поездку из Капруна. Было это летом 1964-го. Мне было восемнадцать.

Я отправился на мотоцикле на завод «NSU» в Некарсулме, где попытался поговорить с одним из менеджеров о своем бесценном мотоцикле, который достался мне в наследство. Я сказал сначала механику — он оказался первым, кого я встретил на заводе, — что это мотоцикл принадлежал непревзойденному гению, механику Готтлибу Вату, принимавшему участие в «Гран-при Италии 1930», но механик не слышал о Вате; не слышал о нем и молодой менеджер, которого я наконец отыскал.

— Что это у вас? — спросил он. — Трактор?

— Ват, — сказал я ему. — Готтлиб Ват. Он был убит на войне.

— Да что вы? — хмыкнул менеджер. — Я слышал, что такое случилось со многими.

— «Гран-при Италии 1930», — повторил я. — Ват был там главным.

Но молодой менеджер помнил только водителей, Фредди Харрела и Клауса Ворфера. Вата он не знал.

— Хорошо, вернемся к мотоциклу. Сколько вы хотите за эту рухлядь?

И когда я заметил, что это, можно сказать, музейный экспонат, поинтересовавшись, есть ли у «NSU» место, где они с честью хранят свои старые гоночные мотоциклы, менеджер рассмеялся.

— Из вас выйдет отличный торговец, — сказал он мне, и я не стал говорить ему, что собирался подарить мотоцикл — если у них есть для него подходящее место.

На выставке мотоциклов было полным-полно злобных моделей, производящих шипящие звуки при увеличении скорости. Так что я завел свой гоночный мотоцикл и — мысленно — разобрал их все на алюминиевые запчасти.

Я вернулся обратно в Капрун и сказал Ватцеку-Траммеру, что мы должны хранить мотоцикл где-нибудь и ездить на нем только при крайней необходимости. Разумеется, с его исторической перспективой он согласился.

Затем я поехал в Вену и попытался окунуться в студенческую жизнь. Но я не встретил ни одной интересной личности; большинство людей читало многим меньше меня, а сравнить кого-либо с Ватцеком-Траммером было совсем невозможно. Был там один студент, которого я запомнил очень хорошо, — еврейский паренек, который по совместительству шпионил для тайной еврейской организации, охотившейся за бывшими нацистами. Этот парень потерял всех восемьдесят девять членов своей семьи. «Все они исчезли», — сказал он. Но когда я принялся расспрашивать его, откуда ему известно, что он из этой семьи, он признался, что он «усыновил их всех». Потому что, насколько он знал, на самом деле никакой семьи у него не было. Он не помнил никого, кроме пилота RAF[24], который переправил его на самолете из района Белсена, после того как взорвали лагерь. Но он «усыновил» эту семью, поскольку из тех записей, что он видел, он сделал вывод, что это самая большая семья, бесследно исчезнувшая как одно целое. Ради них, сказал этот чудак, он решил стать девяностым членом этой семьи — уцелевшим и, по крайней мере, сохранившим их фамилию.

Он был довольно забавен со своей шпионской деятельностью по совместительству, но явно переусердствовал. Его фотография попала в одну из венских газет, прославляя его как героя, в одиночку раскрывшего и сдавшего полиции некоего Рихтера Мюлля, нацистского преступника. Но такая популярность сделала парня нервным, и его тайная еврейская организация отреклась от него. Он имел обыкновение сидеть в студенческих подвальчиках, вспоминая, что случилось с американским Диким Биллом Хикоком, он никогда не садился спиной к двери или окну. Когда я рассказал Ватцеку-Траммеру о нем, Эрнст сказал:

— Типичная военная паранойя. — Видимо, он где-то это прочел.

Был еще мой добрый друг Драгутин Свет. Я познакомился с ним, когда катался на лыжах в Тауплице во время своего второго года обучения в университете. Он был студентом с Балкан, сербом по рождению, и мы вместе много катались на лыжах. Он очень хотел познакомиться с Ватцеком-Траммером.

Но мы рассорились. Из-за глупости. Однажды я поехал с ним в Швейцарию, снова кататься на лыжах, и, когда мы находились там, в холле гастхофа нам повстречалась группа людей, говорящих на сербохорватском. Как оказалось, там было что-то вроде съезда эмигрантов-сербов, в основном это были недружелюбные пожилые люди и несколько молодых, наивных и воинственно настроенных парней. Кое-кто из пожилых — как говорили — сражался бок о бок с генералом четников Дражей Михайловичем.

Нам приходилось обедать с ними в одном зале, хотя наш возраст и наша энергичность вызывали у них подозрения. Я попытался припомнить несколько остроумных выражений на сербохорватском, когда один из пожилых сербов спросил на немецком, неприветливо глядя на меня через их стол:

— Ты откуда, парень?

На что я вполне искренне ответил:

— Из Марибора, точнее, Словеньградца.

И сидевшие за столом опустили свои стаканы и одновременно уставились на меня:

— Хорват? Словенец?

А поскольку я не хотел смущать своего друга Драгутина Света, серба по рождению, я пробормотал единственную сербохорватскую фразу, которую помнил:

«Bolje rob nego grob!»

«Лучше быть рабом, чем гроб!»

Это, как объяснил мне потом Ватцек-Траммер, было прямо противоположно тому, что я хотел сказать. Эта негероическая импровизация моего отца послужила причиной моего конфликта с ветеранами-четниками. Потому что во главе стола сидел глубоко оскорбленный человек, который наклонился ко мне через свой стол; у него была только одна рука, но он действовал ею на редкость ловко, когда плеснул мне в лицо скотчем.

Мой друг Драгутин Свет отказался участвовать в инциденте, посчитав недостойной мою интерпретацию лозунга, к которому сербы относились настолько серьезно. Так что после этого я виделся с ним редко.

Я нашел себе работу у герра Фабера, чтобы занять руки и иметь возможность видеть мотоциклы. К тому же я нуждался в деньгах, чтобы оплачивать свое образование, которое явно затягивалось. И все потому, что некий герр доктор Фихт завернул мою диссертацию.

Моей диссертацией должна была быть моя «Тщательно отобранная автобиография», поскольку, как я считал, она достаточно подробно и даже творчески изложена. Но этот Фихт пришел в негодование. Он заявил, что это намеренно предвзятое и неполное изложение истории, к тому же довольно несерьезное — без примечаний и комментариев. Что ж, пытаясь оправдать его позицию, я обнаружил, что герр доктор Фихт некогда был герром доктором Фихтштейном, евреем, который отсиживался, как крыса, на голландском побережье во время войны — он был пойман только однажды и сбежал после того, как ему в челюсть ввели омертвляющий зубы химический состав, слишком новый и неопробованный, чтобы после него остаться в живых. Бывший Фихтштейн пришел в ярость: я позволил себе быть настолько субъективным, что прошелся через всю войну, почти не упоминая о евреях. Я пытался объяснить ему, что он должен воспринимать мою автобиографию как беллетристику — роман, я бы сказал. Поскольку мой труд не претендует на исследование истории. К тому же я добавил, что считаю, что доктор стоит скорее на русско-американской точке зрения, заявляя, что ни одна картина военных зверств не может быть полной без миллионов убитых евреев. Снова количество, как видите. Фихт, или Фихтштейн, как мне кажется, не понял мою точку зрения, но я признаю, что статистика — вещь упрямая. Она сама по себе способна почти на все, что угодно.