Книга Закон сохранения любви - Евгений Шишкин

Между тем она отметила, что отец и мать только поздоровались, но ни о чем не поговорили. Ну и пускай. Еще разохотятся. Бывает, они с подружкой Анькой повздорят, так по неделе молча проходят мимо друг друга, как незнакомые.

Вид отвалившейся полки отца очень удивил:

— Надо же как! С мясом вырвана. Я на заводе свой стенд с таких же шурупов отрывал — ломом пользовался. Ты одна за полку-то зацепилась? Может, всем классом?

Ленка тут помалкивала, строила невинную мину.

С полкой отец возился долго, сверлил дрелью, забивал в стену пробки, вкручивал шурупы, чего-то подгонял. Это Ленку вполне устраивало: время капало… Вот с лампочкой в прихожей он совсем не возился.

— Пап, еще мои ботиночки посмотри. Подошва отклеивается.

— Так они ж у тебя летние, в таких сейчас ноги застудишь.

— Все равно. Я иногда надеваю. В кружок ходить.

Со старенькими летними ботиночками, которые Ленке уже давили ноги и к будущему сезону были обречены, отец тоже порядочно повозился. На улице тем часом смеркалось.

За столом в кухне ни отец, ни мать не проронили ни слова. Ленка связующе руководила ужинным застольем, скрадывая неловкость и необычность отцовского положения: он в доме будто гость. Старалась расшевелить и мать, она тоже была сейчас своя — не своя, глаза прятала. Чай пили хоть и не спеша, но опять без объединительных разговоров. Ленка, однако, с радостью для себя примечала: за окном стало совсем темно и дождь не кончается — будет легче уломать отца, чтоб остался.

Неожиданно Ленка засобиралась спать. Действуя согласно своему плану, она потянула отца в свою комнату, обязала его прочесть ей на ночь сказку:

— Помнишь, пап, ты мне всегда раньше читал про Элли. Про волшебника Изумрудного города. — Она втиснула в руки отца книгу. — Ну хотя бы одну главу. Самой читать сказку неинтересно.

Отец улыбнулся как-то грустно и почитать сказку согласился. Ему и самому эта сказка, наверное, нравилась.

— Теперь, пап, я спать буду, а ты иди с мамой поговори. Ей ведь тоже одной скучно, — сказала Ленка, когда девочка Элли нашла в сказке всесильного волшебника.

Отец уходить из детской не торопился.

— В школе-то как у тебя? — спросил он. Не дожидаясь ответа, наставил: — Учись сразу по-человечески, прилежно. Надо всё с самого начала делать толком, чтоб никто не смел ругать. И чтоб совестно перед людьми не было. Оставайся, дочка, с Богом. — Он нагнулся к ней, поцеловал в щеку.

Когда отец погасил в комнате свет и собрался выйти, Ленка подгадала момент и сказала в потемках то, о чем при свете сказать не решалась:

— Пап, ты останься с нами. Не ходи больше к той тетке. Ладно? Чего мы тут с мамой без тебя, одни? Ладно?

— Утро вечера мудренее. Спи, дочка.

Отец вышел из комнаты.

Но Ленка спать не собиралась. Она остро вслушивалась. Ей казалось: если отец в ближайшие минуты не уйдет из дома — значит останется на ночь, и значит — навсегда. Раньше, когда он выключал в ее комнате свет и говорил уходя: «Спи, дочка!», в Ленке укреплялось чувство покоя от какой-то заполненности дома; она знала, что здесь рядом, за стеной, ее родители. Теперь в ней появилось странное, незнакомое чувство тревоги от обделенности дома: родной отец — папка — здесь находится в гостях, он даже как-то по-гостевому, неуверенно, пошел в кладовку брать свои инструменты для починки книжной полки. Ленка посмотрела на полку, которая переместилась выше по стене, похвалила себя за находчивость. Получилось, все же заманила отца в дом!

На стеклах полки лежал мутный отсвет уличного фонаря. За окном по-прежнему нудил дождь. Сквозь сито этого дождя фонарный свет на стеклах полки казался чуть колеблющимся, зыбким. Этот свет чем-то напоминал блики на новогодних игрушках.

Под Новый год в комнате Ленки непременно появлялась живая, разряженная игрушками елка. Ночью игрушки на ветках ловили любой свет за окном. Блики на них тоже казались какими-то шаткими, неустойчивыми, будто елка время от времени вздыхала.

Как боялась за отца Ленка, когда он отправлялся в лес срубить елку! Хотели сэкономить денег, не покупать елку, в лесу под электролиниями они также пропадали, но вырубать их — запретно, браконьеров ловили, и Ленка с волнением ждала отца из лесу: как бы не схватила милиция, не оштрафовала, не нажаловались ему на работу.

Сон сморил ее. Но оказался недолог. Ощущение того, что она что-то не довела до конца, переломило сон. Ленка пробудилась и всё быстро вспомнила: надо узнать главное — про отца, здесь ли он, с матерью ли? Она быстро поднялась с постели, но тронуться сразу дальше не смогла: кругом тьма — хоть глаза выколи. Никаких бликов на стекле полки, фонарь за окном не горел. Она добралась до выключателя, щелкнула, в комнате свет не зажегся. Из окна черным силуэтом прорисовывался дом напротив, там тоже — сплошь погашенные окна, только кое-где что-то красновато теплилось. Скорее всего, свет отключили по всему городу. Она осторожно, ощупывая дверные косяки и стенные углы, стала пробираться к прихожей: надо проверить, там ли одежда отца — ботинки, куртка. Ни ботинок, ни куртки Ленка не нашла. Тогда она всё еще с не остывшей надеждой прокралась к родительской комнате, прислушалась. Никаких шорохов, никаких звуков. Она тихонько, плечиком навалилась на дверь.

— Ты почему не спишь? Поздно уже, — услышала Ленка голос матери с кровати; ее лицо лишь слегка белело в потемках.

— Свет отключили, — робко сказала Ленка.

— Я знаю, что отключили.

— А папа ушел?

— Да.

— Он придет еще?

— Я не знаю.

— Мам, ты чего, за другого дядю замуж собираешься?

Было темно. Ленка почти не различала лицо матери. Только по ее голосу догадывалась, что она тихо плачет.

10

На столе в глиняной плошке горит низкая свеча. Свеча, отолстевшая от застывших натёков парафина, — огонек на фитильке невелик. Огонек лишь слегка развевает потемки горницы, высвечивает беленую печь, потолок, зеленоватый абажур, оглаживает бурого оленя на настенном ковре. Сумрачным желтым покровом свет ложится на две неподвижные человеческие фигуры. Татьяна, поджав ноги, сидит на разложенном диване-кровати, укутавшись в одеяло; она уже в ночной рубашке, собралась было спать… Сергей сидит рядом, на краешке постели; на полу перед ним — пустая консервная банка, приспособленная под пепельницу. Он недавно вернулся в Татьянин дом, в насквозь сырой куртке и кепке, промочив ноги. На улице дождь. Нигде почти ни огонечка. Пеший путь от дома, где осталась семья, до дома, где ждала приветившая подруга, не короток. Татьяна настояла, чтоб Сергей курил здесь, в горнице, не ходил в потемки на крыльцо, и так уж намерзся под дождем.

Она говорила тихо. Скромный огонек свечки словно бы и не позволял повышать голос.

— Вправду не надеялась, что вернешься. Увела тебя дочка, думала, насовсем. И дай-то Бог! Вижу я, что болеешь ты семьей. Всё вижу. И если надумаешь к своим ворачиваться, меня не стесняйся. У меня к тебе претензий не будет. Да я сама тебя готова домой проводить, если ты того захочешь! У тебя, вишь, вон какая дочура растет. Тебя выслеживала. От меня, как от ведьмы, сторонится. Ты по ней скучаешь. И жену свою ты по-прежнему любишь. Я это чувствую. Я ведь женщина. — Сергей обернулся к Татьяне. — Не говори ничего, Сережа. Выслушай меня… Я сама через любовь прошла — и радости, и горя нахлебалась. Настоящая-то любовь, наверно, на каждую жизнь по одному разу и выпадает. Остальное всё — сошлись, сладилось, прижились. Поэтому любовь-то с души сдирать — что сердце тупым ножом резать. А если на детях завязано, тогда и того больней.