Книга Империя Ч - Елена Крюкова

— Тебе нравится здешняя земля, Лесси?..

Цесаревич, сидя напротив нее за купейным столиком, оторвал глаза от старой, засаленной, размахренной на кожаных сгибах книги и тепло, обнимая ее всю счастливым взглядом, посмотрел на нее.

— О да!

Она не могла сдержать возгласа восхищенья. Могучие деревья, могучая река, мощные лесистые горы, от подножья до маковки укрытые, увитые зеленой густейшей порослью; чистое небо цвета саянского лазурита; могучие люди, охотники, рыбаки, — вон один идет близ полотна, неподалеку от станции она увидала его, несет на плечах двух громадных тайменей, — толстые веревки продеты чудовищным рыбам под жабры, внутри них может быть икра, ее засолит нынче хозяйка, — а корзины грибов в руках у детворы на разъездах! а россыпи ягод — черной ежевики, золотой облепихи, багряной малины — в кульках и шапках у румяных баб на заплеванных семячками перронах! А сколько в недрах сей земли богатств, драгоценностей… сколько железа и золота, яшмы и нефрита, серебра и корунда… сколько жемчуга в реках, внутри речных перловиц, плотно смыкающих девственные створки свои!.. Она стыдливо сжала под вагонным столиком под юбкой с пышными оборками свои ноги. Цесаревич глядел на нее не отрываясь, с нежной улыбкой. Его лицо… он напомнил ей таинственное восточное божество; они так же улыбаются в старинных восточных книгах — будто видят что-то неведомое у тебя за спиной.

— Красива восточная земля нашей Империи, Лесси, — задумчиво сказал Ника, положив ладонь на пожелтелую страницу старой книги, — и она будет принадлежать мне, так же, как земля Польская и Уральская, Эстляндская и Кольская, Чукотская и Хорезмская. Красива и богата. А Зимняя Война грохочет совсем рядом. Как я уберегу красоту и драгоценность моей земли от разрушенья… крови, смертей, огня?.. Как?.. Ты женщина, ты мне подскажи… вам бы, женщинам, волю б дать — мы б вовек не воевали…

Она отпила горячего, свежезаваренного красного чаю из мелко звенящего, дрожащего в дорожной тряске стакана в позолоченном Царском подстаканнике. Обожгла себе губы.

— Милый, Ника, — голос ее произнес его имя с такой лаской, что его щеки порозовели. — Что я тебе могу подсказать?.. Да ничего. Ты будешь Царем… и велишь прекратить Войну. Ты заставишь подписать перемирье. Ты будешь властен делать то, что захочешь ты. И только ты. При чем тут я, маленькая служанка твоя?..

Она стремительно склонилась над столом и поцеловала лежащую на книге руку Цесаревича. Он не успел отдернуть ее.

— Ах ты моя милая, — прошептал он, беря ее за подбородок и заглядывая любовно ей в глаза, — славная девочка моя… Конечно, я прикажу подписать перемирье. Я не держу зла ни на Ямато, ни на Поднебесную. Эта Война уже идет невесть сколько годов. Все от нее устали. И военные, и гражданские. О мире мечтают, как о горячем пироге. Я его испеку. Поставлю на круглый стол: ешьте!.. Всем — по кусочку — отрежу…

Она радостными, сияющими глазами глядела на него, словно говоря: вот ты какой у меня, Царский сын, щедрый, милостивый, добрый, сверкающий, как Солнце над тайгою. И мы едем с тобой куда-то — куда? На Восток! На Восток едем мы! Туда, где Солнце встает над нашей землею, красное, прекрасное Солнце! Ты мое Солнце. Я счастлива только тем, что я сижу в тряском поезде рядом с тобою, пью крепкий индийский чай из тонкостенного стакана, гляжу на тебя, улыбаюсь, и все во мне улыбается, и все поет. Сколько раз на земле человек может любить, Ника?.. Невесть сколько раз. Но ведь есть же, Ника, одна-единственная любовь, да?.. Да, есть, ma chere Лесси. А мы с тобой любим друг друга одной-единственной любовью, да?.. Нет?.. Мы еще очень юные с тобой, Лесси. Я бы хотел, дорогая… что бы это была та самая, одна-единственная… но кто об этом может знать сейчас…

Дверь купе отъехала, и внутрь ворвался сияющий улыбкой под черными усами, ослепительный, обаятельный, чисто-гладко выбритый Георг. Через его руку были переброшены три крахмальных белоснежных полотенца.

— Через пять минут стоянка в тайге, — объявил он торжественно, будто возглашал, как церемониймейстер, новый танец на балу, — грех не искупаться в знаменитом Амуре, мимо коего мы уже с вами едем четвертые сутки!.. Лесси, я приготовил тебе купальный костюм!.. Ты купалась когда-нибудь в купальном костюме?..

Она, в притворном ужасе, замотала головой. Принц Георгий бросил на вагонную постель полосатую кофточку с вырезом, обшитым мелкими кружевами, и штаны в полосочку, чуть ниже колен.

— Быстро переоблачайся!.. Сначала ты, потом мы, — приказывал Георг, взглядывая на нагрудные часы. — Машинист остановится по моей просьбе, по свистку!.. И по свистку же мы тронемся… Ника, выметемся из купе, дама смущается в неглиже… До океана осталось совсем немного дней пути — попробуем на вкус речку Амур!..

Она быстро переоделась, натянула, краснея, сперва штанишки, потом полосатую кофтенку, глянула на себя в зеркало, висевшее на двери купе, — ох, до чего же она была смешная в этих штанишках в полосочку, в обтяжку, как циркачка, как полосатый неуклюжий тигренок, — поправила темный локон на щеке, понравилась сама себе, кокетливо усмехнулась и показала язык своему отраженью; а тут вошли в купе без стука Ника и Георг, и стали восторгаться ею, и шутливо щекотать, и дергать за волосы, и поднялась молодая возня, с визгом, с воплями, с катаньем по постели, — и Георг высунулся в распахнутое окно, и всунул в зубы свисток, и оглушительно свистнул, и машинист остановил паровоз; и они побежали к сверкающей на Солнце дикой широкой реке, а вода в ней, далжно быть, была холодна, но все равно, они решили купаться и искупаются непременно, и они бежали, и ежились на ветру, и Солнце било им в голые спины; а за ними побежали самые смелые пассажиры, те, что холода и воды не боялись, и с визгом и восклицаньями: “Эх, чудно!.. Эх, славно, хорошо!..” — стали прыгать в широкий плес, в сине-стальную, пронзенную солнечными косыми лучами играющую воду, и поплыли, вздымая тучи брызг, и задыхались, и кричали: “Слава Сибири!.. Слава Востоку!.. Виват наш молодой Цесаревич!..” — и она плыла косыми быстрыми саженками, умело загребая воду руками, выбрасывая их вперед, как крылья, ведь она была деревенская девчонка, она сызмальства умела плавать, переплывала и великую реку, и все речки в округе, все синие прозрачные озера, — о, она вспомнила, плыла однажды, потом выбралась на далекий озерный берег, а на валуне перед нею сидит раскосый старик с белой тощей бороденкой, с ножевым прищуром, — сидит, нагой, худой, ноги как корни старой сосны, и глядит на нее, и руки к ней протянул, чтобы обнять, и она со страху бухнулась снова в воду и поплыла, и родной берег из виду потеряла, и озеро стало как море, и она заблудилась, и выплыть не могла. Насилу выплыла. На берег выползла, задыхаясь… лежала долго, отходила, как от жара, от бреда…

Она плыла быстро и умело, и Ника и Георг, хохоча, плыли за нею, разрезая руками прозрачную, холодную водную толщу.

— А теченье-то здесь знатное, господа!.. — крикнул Георг, борясь с напором быстрой мощной воды. — А если на нас… лосось нападет?!..

— Дурень, Жорж!.. — крикнул в ответ Цесаревич, плывя рядом с полосатой кофточкой, отфыркиваясь от воды, бодая волну мокрой головой, — рыба, Жорж, умней тебя!.. О, какая красота!..