Книга Декабрь без Рождества - Елена Чудинова

Тут же подали взятые у кого-то сани. Милорадович с Башуцким, адъютантом, отбыли в них к Исакиевской площади.

Молодому Императору оставалось решить самое важно: кому доверить вести батальон преображенцев — быть может, один единственный верный батальон?

Ответ пришел быстро. Он был ясен и предельно четок: никому.

— К атаке в колонну, первый и осьмой взводы, вполоборота налево и направо! — громко выкрикнул он.

Батальон, возглавленный необычным своим командиром, тронулся. Вышел левым плечом вперед, миновав косой забор стройки, на Адмиралтейский бульвар.

Слухи о беспорядках уж выгнали на улицы праздные толпы всех сословий. Многие видели, как молодой Император, преданный всеми, кто только мог предать, чеканил шаг впереди солдат, устремляясь навстречу возможной своей гибели.

…Якубович меж тем соскучился стоять без дела, а дела не было. Чтоб выстроить московцев в каре, он вовсе не требовался, новых частей не подходило.

Небрежно насвистывая, кавказец принялся прогуливаться от московцев к стройке, от стройки обратно. Прогулки его делались все длиннее, так что никто и не заметил, когда он в конце концов ушел вовсе.

…Платон Филиппович, казалось, был занят единственно тем, что наблюдал за детьми: Наследником, графом Толстым и маленькою Марией, гонявшими теперь в пятнашки. Наборный сверкающий паркет был так скользок, что казалось, будто дети катаются на коньках. Падали, во всяком случае, не меньше, чем на льду.

Наружные посты удвоены, добро. А все ж таки не лучше ль было занять оборону со всеми преображенцами? Нет, не лучше. Молодой суверен показал себя быстрым в решении чрезвычайных задач. Сегодня проиграет, конечно, обороняющийся. Наступление сейчас столь же необходимо, как и стремительные разъезды Михаила Павловича по полкам: кого-то, безусловно, убедит его присутствие. Кого-то, но не тех, что уже перешел Рубикон. Это тоже ясно, к сожалению.

— Платон… Филиппович, не так ли? — негромко прозвенел высокий женский голос. Нет, не женский, голос был девичьим, как и вся миниатюрная фигурка, как акварельное нежное лицо.

— Ваше Императорское Величество, для меня несказанная честь, что вы запомнили не только мое скромное имя, но и отчество, — Роскоф почтительно склонился перед вышедшей к детям Александрой Федоровной.

— Я помню даже, что вы — наполовину француз, — Императрица попыталась улыбнуться. Но попытке улыбки помешал дернувший ее щеку тик. Молодая женщина невольно закрыла лицо ладонью. Но и под ладонью щека дернулась — еще сильней. — Нике[43]упоминал мне, что отец ваш эмигрировал в Россию от ужаса революции.

— Можно сказать, что и так, Ваше Величество. Его отослал отец, мой дедушка. А сам остался за двоих бить врага. По счастью, он не сложил голову на гильотине, а умер собственною смертью. Большое счастье по тем временам.

— Вы потому — с нами? — неуверенно спросила Александра Федоровна. — Из-за вашего происхождения?

— Ваше Величество, поверьте, сегодня среди слуг престола не одни только дети эмигрантов, — мягко возразил Роскоф.

— Потому-то Нике и повел солдат сам? — горько усмехнулась Императрица. — Что-то не очень видно нынче тех русских. Но что я отвлекаю вас от важных забот?

— Помилуйте, Ваше Величество, какие заботы? Обычная дежурная скука.

— Полно, я не ребенок. А знаете, — Александра Федоровна, Роскоф чувствовал это, мучительно пыталась уцепиться хоть за какую-нибудь мысль, что позволила бы отвлечься от происходящего в городе. — Муж мой не хочет, чтобы Сашенька много занимался греческим и латынью. Он полагает, что живые языки для него много важнее.

— Может статься, Ваше Величество. Но, как любитель языков древних, я могу сказать, что Его Высочество лишится многих удовольствий.

— А я думаю, что просто Нике самого слишком жестоко бил за неуспехи в греческом этот строгий Ламсдорф. Муж очень хорошо знает греческий, но вовсе не любит.

Новая, еще более сильная гримаса исказила прелестное лицо. На сей раз дернулась даже шея.

Нервы, странная штука нервы… Их гонишь в дверь, а они лезут в окно… Ничего, Господь не без милости. Все пройдет,[44]она даже забудет и никогда не вспомнит о том, как пыталась остановить рассекающую лицо испугу рукою…

Когда ж наконец придут известия с площади да из казарм?

Глава XVI

Двух взглядов оказалось Милорадовичу довольно, чтобы понять: состояние духа в казармах самое плачевное. Хотя присяга и была принесена, повсеместно царило всеобщее смятение чувств.

Когда был отдан приказ, «медные лбы» принялись мундштучить и седлать лошадей, однако же никогда еще столь привычное дело не совершалось столь бестолково и столь медленно. Не то, чтоб кто-то затягивал нарочно. Но растерянность и непонимание делали руки неуклюжими.

— Поторопи-ка их, голубчик, — бросил адъютанту генерал-губернатор, выходя из казармы на улицу.

Минут десять бродил Милорадович взад-вперед перед воротами. Походка его была по-прежнему судорожной, нервической. То и дело вынимал он часы.

Наконец из ворот выглянул Башуцкий.

— Ну, что там? — в сердцах выдохнул Милорадович. — Где, наконец, полк?

— Тотчас будет. — Встревоженное лицо молодого человека опровергало его же слова.

Конногвардейцы медлили. Не более дюжины оседланных лошадей было выведено из денников. Меж ними, озабоченный, растерянный, сновал граф Орлов — красавец, как и все мужчины этой фамилии.

— Ну же, граф, отчего ваши седлают как семинаристы?! — гневно окликнул его Милорадович. — Сколько можно, я вас спрашиваю?

— Наберитесь терпения, еще немного! Право же, немного!

— Покуда мы будем набираться тут терпения, единственный Император, что у нас есть, станет подставлять себя под пули? Да вы понимаете, что говорите? Если это не измена, то я китайский мандарин!

— Я не изменник, — от незаслуженного оскорбления лицо Орлова потемнело. — Полк будет выведен.

Из конюшен вывели еще двух лошадей. Впрочем, один из усачей тут же, закинув трензель за луку, устремился обратно в казарму.

— Куда тебя черт несет, Петров? — не выдержал молоденький Бахметев, адъютант Орлова.

— Виноват, ваше благородие, забыл рукавицы!

— Ах, чтоб тебя! — Орлов скривился, словно от мигрени. — Подождите еще, граф! Я их выведу!

— Я ждал двадцать три минуты, — Милорадович защелкнул свой брегет. — Больше не буду ждать ни одной! Лошадь!

Бахметев протянул повод своей.

Никто не успел поддержать стремя: генерал взлетел в седло с легкостью двадцатилетнего.