Книга Синьора да Винчи - Робин Максвелл

— Казалось бы, жители Флоренции — большие разумники и пропустят весь этот вздор мимо ушей. Но нет! — посетовал Зороастр. — И мой отец туда же! — Он показал мне бесформенную серую хламиду. — Был Юпитером — стал Иосафатом!

Я лишь покачала головой и, не желая дольше задумываться над подобным абсурдом, принялась осматривать мастерскую — уменьшенную копию с боттеги Верроккьо, впрочем, столь же богатую на причуды. В ней повсюду были расставлены заготовки заказов на разных стадиях завершения: надгробная плита с гравировкой в виде ангелочков, позолоченный и красиво раскрашенный каркас кровати, которому пока недоставало синего бархатного балдахина с фестонами, пара миниатюрных бронзовых сатиров на мраморных подставках.

— Погляди, что Лоренцо попросил изготовить для его библиотеки, — окликнул меня Леонардо. — Прямо у тебя за спиной.

Обернувшись, я наткнулась на небольшое деревянное панно, украшенное сценой из древности. На нем я увидела старца в белых одеждах, восседавшего в окружении греческих колонн с капителями и кипарисов, а у его ног — юношу, которого узнала без всяких расспросов. Это был не кто иной, как Платон, рядом со своим любимым учителем Сократом. По обычаю, их лица носили сходство с членами семьи заказчика: Сократом на панно был Козимо де Медичи, а Платоном — Лоренцо.

— Ему очень понравится, сынок.

— Ты не перехваливаешь меня? — просительно поглядел Леонардо.

Меня не переставало изумлять то, что человек бесспорно гениальный неустанно требует чужой похвалы.

— Ничуть. И какая это честь — поместить свое произведение в его библиотеку. Лоренцо любит бывать там больше, чем в остальных покоях дворца.

Мой взгляд скользнул на эскизы, окружавшие панно. Они во множестве облепили стены боттеги, и, хотя их тематика была для меня уже привычной, я в который раз внутренне содрогнулась, глядя на анатомированные органы: отрезанные конечности, обнаженные мышцы лица, вскрытые позвоночники и мужские гениталии. Были здесь и рассеченные тела — старик, маленькая девочка.

— Племянник, — украдкой подозвала я к себе Леонардо. — В своем ли ты уме? В твою мастерскую ходит весь город! — Кое-как совладав с собой, я предложила:

— Давай я заберу их домой и положу вместе с остальными?

Леонардо посмотрел на меня с несвойственным ему раздражением:

— Мне надоело скрывать, кто я есть на самом деле! Здесь результаты моего усердного труда по изучению природы. — Он оглянулся на панно, заказанное ему Лоренцо. — Сократ не скрывал истин о природе. Неужели он не достойный образец для подражания?

— Очень достойный.

У меня язык не повернулся напомнить сыну известную нам обоим историю о том, как жестоко поплатился Сократ за свою приверженность истине. Вместо этого я миролюбиво шепнула:

— Будет уже твоей мамочке ворчать. Как насчет ужина?

Когда я отправилась домой, на городских улицах все было тихо. Я шла и думала о Леонардо — о том, что никто из нашего Платонического братства не сравнился бы с ним в богохульстве и ереси. Мой сын был живым компендиумом идей, безмерно ужасавших христианскую церковь. Помимо модных одежд и украшений, к которым питал слабость любой флорентиец, куда более опасными представлялись мне его тайные помыслы и причуды в поведении, выделявшие Леонардо из череды обывателей: его откровенное нежелание ходить на мессы и причащаться, анатомические опыты, равное тяготение к мужчинам и женщинам и, наконец, отказ от мяса.

В Страстную пятницу он мог сострить: «Жил где-то на Востоке человек и помер, потому сегодня весь мир в трауре», или признаться, дескать, по мне, лучше быть философом, чем христианином. Ему не давали покоя мысли, о которых он спешил заявить во всеуслышание: о свободе разума, свободе от тирании и угнетения, о свободе полета. В последнее время о нем заговорил весь Меркато Веккьо. Леонардо ходил вдоль рядов, выискивая птицелова, продававшего клетки с пернатыми. Он справлялся о цене, а затем покупал всех птиц, сколько бы за них ни запросил торговец, и, поочередно приподнимая клетки, распахивал в них дверцы. Пленницы вылетали из клеток, подобно оперенным пушечным ядрам, и во мгновение ока пропадали в небе. Другие в мертвом оцепенении лежали на дне клеток — Леонардо не мог удержаться от слез, рассказывая мне о них. Он уверял, что их сразила не болезнь — нет, их души не вынесли пытки лишения свободы, поэтому и сами они не устояли перед смертью. В глазах сына проглядывало страдание, мучительное воспоминание о том, как сам он едва не сделался добычей темницы — удел гораздо худший, нежели гибель.

Гомон где-то за углом отвлек меня от размышлений. Впереди мелькнула и исчезла фигура в белом. Я тут же попеняла себе за рассеянность на прогулке, учитывая зловещую молву, пусть даже беспочвенную. Я огляделась. Все ставни на окнах были наглухо заперты, а улица казалась слишком пустынной для этого часа. Тем не менее я явственно слышала впереди суматошное оживление, не предвещавшее ничего хорошего.

Я завернула за угол. У распахнутой двери богатого особняка толпилась дюжина босоногих юношей в белых сутанах, подпоясанных простыми веревками. Их собратья с криками «Осанна!» выносили из дома кипы женских шелковых платьев, живописные полотна, шкатулки с косметикой.

Я застыла на месте, не веря своим глазам. Тем временем в дверях появился «предводитель», прыщавый мальчишка лет шестнадцати, а вслед за ним — хозяин с хозяйкой в ночных рубашках. В спешке мародеры выронили из коробки зеркало в серебряной оправе, и оно треснуло, ударившись о мостовую. Тогда один из «ангелов» схватил камень и начал яростно колотить им о стекло, пока не раздробил его вдребезги.

Я не могла постичь, какие чувства в действительности владели хозяином и хозяйкой, взиравшими на разграбление нажитого ими за всю жизнь, поскольку на их лицах не отражалось ни гнева, ни даже покорности. Напротив, они одобрительно кивали, а потом женщина, к моему ужасу, сама запела гимны вместе с юнцами!

Наконец разбойники двинулись прочь, и хозяин выкрикнул им вслед напутствие: «С богом!» Главарь визгливо отозвался: «Вы — благочестивые горожане! Адский огонь пощадит вас!»

Я неотрывно смотрела, но не на сатанинскую юношескую банду, удалявшуюся по улице, а на супругов. С непритворно блаженными улыбками оба вернулись к двери и вошли в дом, захлопнув за собой дверь. Только тогда до меня донеслись звуки, от которых кровь застыла в жилах, — это истошно голосила хозяйка.

Я стояла, не зная, что делать, но крик постепенно сошел на безутешное рыдание, а потом на жалобное всхлипывание. Я еще помедлила, представляя себе то безрадостное будущее, которое открылось теперь перед несчастной женщиной. От него не было спасения, и надо было как-то жить дальше, приняв всю его неотвратимость.

За углом мне вновь предстала устрашающая картина. Та же артель белорясых «ангелов» Савонаролы ожесточенно пинала ногами неподвижно лежащего на мостовой мужчину. Часть из них схватили и удерживали женщину — та простирала одну руку к избиваемому, силясь прийти ему на помощь, а другой пыталась прикрыть обнаженную грудь. Один из озорников в золоченой плетеной тесемке, обхватившей голову наподобие вульгарного нимба, дразнил женщину, потрясая перед ее лицом кружевным лоскутком — вероятно, вставкой платья, только что выдранной с мясом.