Книга Полынь - сухие слезы - Анастасия Туманова

– Отвечай, сукин сын!!! – заорал Силин. – Отвечай, убью!

– Стращали ежа-то голым задом, – повернувшись к отцу, отчётливо выговорил Ефим. И, с силой размахнувшись, вогнал топор до середины лезвия в ствол сосны перед самым лицом тётки Фёклы. Та, заверещав, отпрянула в сторону, повалилась набок, но Ефим даже не взглянул на неё и, развернувшись, пошёл к дороге, где виднелись облитые серебристым светом лошадиные спины. Женщины изумлённо смотрели ему вслед. Шадриха, бормоча что-то ожесточённое, невнятное, суетилась вокруг внучки, Агафья побежала к реке за водой. Прокоп с Антипом заговорили о чём-то чуть слышно, поглядывая то на неподвижную Устю, то в спину уходящего к дороге Ефима.

Тот вдруг остановился. Медленно, словно нехотя развернулся. И, посмотрев на отца, выговорил хрипло, изумлённо:

– Тятя, Антип… кажись, Упыриха сюда катит.

– Блазнит тебе?.. – неуверенно спросил Антип, задирая голову к луне. – Ночь-полночь, что ей делать тут? На работу-то подымать не время ещё.

Но теперь уже и все заметили знакомый тарантас, выехавший из тумана и приближающийся по дороге прямо к ним. За ним следовала телега, полная дворовых. Это был самый обычный выезд управляющей на полевые работы, но – среди ночи. Бабы, ничего не понимая, переглянулись и, не сговариваясь, пошли навстречу тарантасу. Тот остановился, и Упыриха в своём обычном саржевом платье, в чепце и накидке выбралась на дорогу. Лунный свет, резко обозначивший тени у носа и подбородка, делал её сухое, костлявое лицо ещё более отталкивающим. Кое-кто из баб украдкой перекрестился, и все дружно отвесили поясной поклон.

– Доброго здоровья, Амалья Казимировна, – спокойно, словно встреча происходила средь бела дня в конторе, а не глухой ночью в поле, поприветствовал её Прокоп. – Аль светает скоро, что ты уж на работы поехала?

Управляющая, не ответив ему, обвела пристальным, цепким взглядом кучку крестьянок, робко склонившихся перед ней. Отрывисто спросила:

– Что не спится вам, подлые? Коль не устали, так я работ добавлю, слава богу, есть чем заняться! Где Устька Шадрина?

Наступило такое молчание, что стало слышно тоненькое зудение комаров. Отчётливый испуг проступил даже на лице Ефима, который чуть слышно шепнул Устинье:

– Бежи в лес, дура…

Но Устя то ли не поняла его, то ли не услышала. Схватившись за бабку, она в упор смотрела на управляющую.

– Подымись, подлянка, – ровным голосом приказала та. Устя встала. Упыриха бегло осмотрела её, затем повернулась к бабам:

– Это кто её так? Вы? За что?

Те потерянно молчали. Прокоп Силин закряхтел, сделал шаг вперёд.

– Дозволь, Амалья Казимировна, объясненье дать… Уж не знаю, кто тебя вздумал этаким пустяком середь ночи тревожить. Бабьё дурное из-за чепухи передралось. Мы с сынами их насилу розняли, а дело-то гроша не стоит. Попусту Устьке досталось… Да только уж и замирились все, назачем тебе и волноваться было… а кто ж тебя обеспокоить насмелился?

– Не твоё дело, Прокоп, – отрезала Упыриха, не сводя взгляда с бледного, покрытого кровью лица Усти. – Тот обеспокоил, кому барское добро дорого. Отвечай, подлая, верно ль, что ты всё лето барских коров выдаивала?

Все окаменели. Среди ошеломлённой тишины послышалось лишь болезненное «Охти…» кого-то из баб. Силины переглянулись. Ефим сделал вдруг молниеносное движение в сторону Устиньи, но отец крепко, с жёсткой силой взял его за плечи.

– А ты куда дёрнулся, Ефимка? – по-птичьи повернула в его сторону голову Упыриха. – Стой, где стоял, псово отродье!

– За что парня моего лаешь, Амалья Казимировна? – мрачно спросил Силин. – Кажись, ни убытку, ни грубости какой от него не видала.

– Ещё недоставало. – Веневицкая даже не повернулась в его сторону. – А с тобой, Прокоп, я ещё поговорю. Что ты за староста такой, если у тебя из-под носа барское добро крадут, а ты об этом ни сном ни духом? Или, скажешь, не знал?

– Видит бог, Амалья Казимировна, не знал и не ведал! – резко, зло перекрестился Прокоп. – Да и ты, кажись, торопишься. Наклепали тебе на Устинью!

– Вон что? – насмешливо спросила Упыриха. – А за что же тут ей морду разбивали, коли не за воровство? Ну-ка, подлянки, отвечайте, пошто Устьку лупили? – Бабы молчали. И Упыриха повысила голос, ставший противно тонким и режущим. – Отвечайте! Не то всех до единой прикажу на конюшне хлестать!

Бабы снопами повалились на колени и завыли. Громче всех заголосила Агафья, вцепившись в подол управляющей.

– Амалья… Господи, Амалья Казимировна… Да за что же, да ведь поклёп это, пожалейте Устьку мою, невинная она ни в чём, Христос свидетель!..

– Отвечайте, свиньи! – Упыриха брезгливо, не глядя оттолкнула Агафью ногой. – За что лупили подлянку, за воровство?

– За воровство, матушка… За воровство, родимая… – послышались отдельные испуганные возгласы, но вскоре они слились в дружный хор:

– Так и есть, голубушка… Устька – она коров доила… За то и били…

– Паскуды!!! – заорал Ефим так, что отец выпустил его плечо. – Собаки безродные, да что ж вы…

Он не закончил: широкая, жёсткая ладонь брата плотно запечатала ему рот. Прокоп быстро подошёл, встал перед сыновьями. Никто не видел его лица, обращённого к ним.

– Видал, Прокоп? – спокойно спросила Упыриха. – Сын твой со всем миром спорит, воровку покрывает! Давно, ох, давно красна шапка по нему плачет…

Прокоп промолчал, не обернулся. Упыриха повернулась к телеге с дворовыми, отрывисто позвала:

– Гараська, Стёпка, волоките стерву в телегу! Вяжите крепче!

Снова раздался дикий вой – это Агафья вместе со свекровью кинулись в ноги управляющей:

– Матушка, Амалья Казимировна, помилосердуй! Прости её, дуру, с голоду ведь всё, едино с голоду! Не для себя, для робят малых старалась, бог свидетель! Смилосердуйся, век за тебя господа молить будем, детям-внукам закажем…

– Что? – гневно спросила управляющая, поочерёдно отталкивая от себя и Агафью, и старуху. – Так вы, что ли, подлые, знали? Про воровство её знали и не донесли?!

– Ничего они не знали! – вдруг отчаянно, хрипло выкрикнула Устя, дёрнувшись в руках двух дворовых, державших её. – На кресте клянусь – не знали они ничего! Никто не знал! Один тот знал, кто тебе донёс! Одна она знала!

В лунном свете было заметно, как по тонким губам Упырихи скользнула улыбка.

– Одна воровала, другая знала, – обе и ответ держать будете. Волоките её в телегу!

Дворовые дёрнули было Устинью, но она вдруг оскалилась на них так, что они попятились.

– Прочь, псово отродье! Сама дойду, – и, не глядя на баб, на заливающуюся слезами мать, на Прокопа с сыновьями, пошла к телеге.

– Устька!.. – рванулся было вслед Ефим, но отец с братом вцепились в него мёртвой хваткой.

– Молчи, дурак… Молчи, крапивно семя… – чуть слышно цедил на ухо сыну Прокоп. – Никогда о семье не думал, выблядок чёртов… Убью, ей-богу, тебя… Всем легше станет… В рекрута захотел? И её не выручишь, и сам сгинешь, молчи!!!