Книга Телохранитель - Деон Мейер

Косоглазый Септимус лежал тихо, как мышка, следя за происходящим одним глазом.

— Стеф, позволь объяснить, что мне нужно, — добродушно заговорил я, как отец, который не хочет огорчать ребенка. Мои слова предназначались для ушей Коби. — Я хочу наказать людей, которые обидели Эмму Леру. Вот и все. Я намерен разыскать их и заставить заплатить за зло, которое они причинили. Меня не интересует, что натворил Коби или кто-то другой. Я не хочу вовлекать в дело полицию. Честно говоря, я не могу себе этого позволить. Мне нужно только одно: имя. Или место, где я смогу найти тех, кто напал на Эмму. Вот и все. Потом я уйду. Вы больше никогда обо мне не услышите. Я никому не скажу о том, что случилось. Обещаю.

Стеф Моллер сидел положив руку на плечо Коби. Он медленно моргал, но не произносил ни слова. Принимать решение следовало Коби.

Ночь была идеально тихой. Я посмотрел на часы. Без двадцати пять. Скоро рассвет. Я посмотрел на Якобуса. Он лежал без движения.

Моллер сжал плечо Коби:

— Что скажешь, Коби?

Коби покачал головой. Нет.

Я вздохнул:

— Коби, есть легкий путь и есть трудный путь. Я предлагал сделать так, как было бы лучше для всех.

Моллер нахмурился. Видимо, ему не казалось, что я избрал верный подход.

— Нет, — тихо сказал Якобус.

— Почему?

— Убей его.

— Коби, он может решить нашу проблему, — сказал Моллер.

— Не может. Они убьют и его тоже.

— Нет, Коби, — ответил я, и тут до меня дошло, что именно он сказал. — Что ты сказал?

— Они собираются убить всех.

— Всех?

— Эмму, Стефа и Септимуса.

— Они их не убьют, если я им помешаю.

— Ты не можешь. — Коби повертел головой. На его лице застыло упрямое выражение.

Терпение у меня лопнуло. Совсем. Я схватил Коби за волосы, встал и со всей силы дернул.

— Не надо! — сказал Стеф Моллер, пытаясь мне помешать.

Я отбросил его руку. Коби зарычал по-звериному. Я не обратил на его рев никакого внимания.

— Стеф, мы испробовали твой подход. Пора дать понять этому придурку, что он творит.

Я поволок Коби за собой к дороге. Он вырывался, но не сильно, потому что я крепко держал его за волосы.

— Куда вы? — поинтересовался Моллер.

— Мы с Коби едем навестить Эмму. Пусть объяснит ей, почему в нее стреляли, почему она упала с поезда. Пусть объяснит, мать его!

— Нет! — закричал Якобус.

— Заткни пасть и поехали. — Я продолжал тащить его за собой.

— Леммер, пожалуйста, не надо! — молил Стеф Моллер.

— Не волнуйся, Стеф, тебе ничто не угрожает. Мы с Эммой и Коби будем втроем. А ты оставайся здесь.

— Я думал, она в коме.

— Значит, нам придется подождать до тех пор, пока она не очнется.

— Нет, нет, нет! — кричал Коби де Виллирс.

— Заткни свою поганую пасть, — сказал я и потащил безумца со связанными руками и опущенной головой за волосы.

На полпути к воротам — на горизонте уже занимался рассвет — Якобус Леру произнес своим безумным голосом:

— Я буду говорить.

Не обращая на него внимания, я тащил его за волосы.

— Я буду говорить! — на пол-октавы выше.

— Ты лжешь, Якобус!

— Нет. Клянусь!

— Господи, вы в своем «Hb» просто помешались на всяких клятвах. С чего вдруг ты сейчас решил заговорить?

— Потому что сейчас мы с тобой вдвоем.

— Тебе придется все повторить при Эмме.

— Нет, прошу тебя, только не при Эмме!

— Почему?

Он издал такой звук, что я замер как вкопанный.

— Якобус, почему не при Эмме?

— Потому что во всем виноват я.

— В чем?

— В гибели мамы и папы… Их убили из-за меня!

Я отпустил его волосы. Он отшатнулся и упал на спину, стукнувшись затылком о землю. В утренних сумерках я видел его лицо, залитое кровью, в синяках и ссадинах после моих ударов. Плечи его дрогнули, и Коби де Виллирс разрыдался. Сначала плач был тихим, но постепенно его рыдания стали громче — и вельд начал отвечать им, дико и страшно. Я стоял с «глоком» в руке и смотрел на него. Я ощутил ужасную усталость и внезапную жалость к его одиночеству и заброшенности.

Может, плач пойдет ему на пользу. Может, он сдержит его безумие. Звуки достигли крещендо, а потом стихли. От его слез в пыли остались темные точки.

Я встал перед ним и сунул «глок» за пояс. Взял его за плечо, как раньше Стеф, и сказал:

— А теперь успокойся, Якобус. Успокойся!

Вокруг нас просыпалась природа. Коби медленно поднял на меня взгляд. Выглядел он еще неважно, но глаза были уже не такими дикими.

— Ты и правда можешь их остановить?

— Не «могу», Якобус. Я их остановлю. Обязательно!

Я видел, что он мне не верит, но больше это не имело для него значения. Я развязал ему руки и растер запястья. Он ахнул и несколько раз глубоко вздохнул.

— Я Якобус Леру, — сказал он, ужасно напрягшись, как будто двадцать лет ждал этого мгновения.

— Я знаю, — ответил я.

— И я так скучаю по Эмме!

Якобусу Леру нелегко было рассказывать историю своей жизни.

На мучительный рассказ ушло почти три часа. Он все время корчился, а иногда его трясло так, что мне приходилось его перебивать. То и дело он принимался плакать, и мне приходилось ждать, пока его плечи перестанут дрожать. То и дело он отходил в сторону от основной линии и сбивался на мелочи. Мне приходилось возвращать его, проявляя крайнее терпение. Позже, когда солнце взошло и жара стала невыносимой, я отвел его под сень раскидистого дерева. Нам обоим нужно было попить и умыться. И поспать. Но сейчас он испытывал потребность снять камень с души, а я испытывал жажду все услышать, добиться смысла во всем происходящем.

Когда он наконец досказал свою историю, я задал последний вопрос, и он ответил на него хриплым и усталым голосом. Потом мы сидели в тени под деревом, как два избитых боксера после трудного матча. Мы смотрели вокруг, но ничего не видели.

Минуты тянулись мучительно медленно. Интересно, подумал я тогда, что сейчас чувствует Якобус Леру? Облегчение? Возможно. Ему легче оттого, что теперь все известно не ему одному. Страх оттого, что он про себя открыл? Надежду, что все кончится — что кончится двадцатилетний кошмар? Или отчаяние оттого, что кошмар никогда не покинет его.

Я смотрел на него — на лицо, изборожденное морщинами, распухшее от слез, на опущенные плечи человека, который слишком долго нес огромную тяжесть, и вспоминал снимок молодого Якобуса Леру. Меня захлестнула огромная волна жалости, и я снова положил руку ему на плечо. Пусть знает: больше он не одинок.