Книга Крейсерова соната - Александр Проханов

Счастливчик медленно погрузился в ванну, повернулся на бок, прижав колени к подбородку, замер в позе эмбриона, вызревающего в материнском чреве, сладостно забылся под плеск струи, продолжая задавать себе неразрешимый вопрос: «Кто я?»

Он был готов так лежать целую вечность. Этим чудесным плещущим звуком, белой теплой эмалью, волнообразными токами, омывающими его чресла и грудь, был отгорожен от жестокого враждебного мира, который нетерпеливо ждал его появления, насылал угрозы, обременял заботами и страстями. Его тяготило бремя власти, тяготил настойчивый и своенравный Модельер, который требовал от него противных его воле поступков. Он не любил доставшуюся ему власть, был создан для иного. Он бы и теперь с наслаждением собирал конфетные фантики, обмениваясь ими с коллекционерами из Токио, Рио-Де-Жанейро и Калькутты, строил бы из спичечных коробков удивительные сооружения, напоминающие космические станции, стыкуя одно с другим. Вместо этого его теребили, дергали, требовали, чтобы он выглядел героем, сражался с Мэром и Плинтусом, посещал выставки отечественных товаропроизводителей, присутствовал при операции разделения сиамских близнецов, да еще это предстоящее помазание, это Торжество мира, с участием Президентов, Папы Римского и африканского колдуна из Камеруна.

Но, слава Богу, все это потом, не теперь. Теперь же – любимое материнское лоно ванны, родной искрометный отцовский взгляд, похожий на молнию света.

Его память о себе начиналась с туманного сновидения, из которого он всплывал как рыба из студня. Едва рожденного, в желеобразной, стекавшей по ножкам жиже, его завернули в немецкую газету, кажется, «Ное Лебен», в результате чего на теле навсегда отпечатались немецкие тексты и узорная готика заголовка. Затем его положили в чей-то склеп, где было очень холодно, пахло тленом, в нежную детскую кожу впивались мертвые кости, и противно пахли полусгнившие ботфорты. С тех пор он не мог без содрогания думать о Петре Первом, о городе на Неве, и особенно о Петропавловской крепости, где похоронены царские останки. Еще один эпизод – в виде красного коврика его постелили у входа в огромный дом на Лубянке, и он сполна испытал на себе тяжесть генеральских подошв. Однажды услышал фразу, обращенную к наступившему на него человеку: «Юрий Владимирович, вы заказывали манный пудинг». И ответ человека: «Скоро все там будем».

Этот эпизод многим давал повод считать его агентом КГБ. Он не отрицал. Тихо улыбался, когда его называли разведчиком.

После омовения телесного предстояло омыть душу. Для этого к нему от Патриархии был приставлен духовник Тихон, суровый, немногословный пастырь, в прежние времена работавший стеклодувом. От тех времен у него сохранилась привычка носить длинный клеенчатый фартук и кожаные грубые боты, а также складывать губы трубочкой, делая сиплые вдохи и выдохи. Лишь потертая скуфейка и длинные черные волосы, смазанные лампадным маслом, изобличали в нем духовное лицо. Он приходил во дворец к Счастивчику раз в неделю, для душеспасительных бесед. Счастливчик странно робел его, чувствовал некую сочетавшую их тайну, нуждался в Тихоне, верил в то, что духовник не воспользуется этой тайной ему во вред.

Вот и теперь они остались с глазу на глаз. Счастливчик сбросил с себя одежды, послушно стоял перед Тихоном бос и наг, а тот из-под косматых бровей оглядывал его, обходя по кругу, легонько щелкнул в лоб, прислушиваясь. Это тоже была привычка, привезенная в столицу из Гусь-Хрустального, когда стеклодув ударял стеклянное изделие, по звону определяя, нет ли где брака.

– Не болит ли что? – поинтересовался Тихон, делая глубокий вдох, отчего грудь его непомерно расширилась.

– Здоров, отче, твоими молитвами… – смиренно отозвался Счастливчик.

– Нет ли трещин в душе? Может, какой надкол? – Тихон выпустил воздух, направляя сильную струю в спину Счастливчика, в район копчика.

– Как будто нет, отче… Никакого надколу…

– Не мучают ли видения? – Тихон осуществил вдох такой глубины и силы, что в комнате образовался вакуум и от перепада давления были сорваны занавески.

– Давеча было видение, будто вставили мне в задний проход соломинку и дуют, дуют, а меня все пучит, пучит… Что бы это значило?.. Разве я лягушка какая?

– Ты – сосуд Божий, – ответствовал Тихон, выпуская воздух, отчего со стуком раскрылись форточки.

Счастливчик был заворожен этой шумной работой легких, воспроизводивших пневматику мира, приливы и отливы бытия, сжатие и разреженность Вселенной. Он улавливал свою первородную связь с этими пульсациями, когда клеенчатый фартук вдруг мощно выгибался и Тихон увеличивался вдвое, а потом грудь его опадала и он становился плоским как лист бумаги.

– Еще мне мнилось, отче, будто Национальная гвардия Саддама Хусейна вся была надувной: танки, артиллерия, самолеты, ракеты среднего радиуса действия, и Саддам Хусейн надувной. Сначала их всех надули, а потом сдули, и нет их… Возможно ли такое, отче?

– Возможно, если дуть аккуратно, – подумав, ответил пастырь.

Он порылся под клеенчатым фартуком и вытащил оттуда большую закупоренную пробкой бутыль, наполненную мутным снадобьем. Счастливчик знал этот сосуд, каждый раз тайно ожидал встречи с бутылью. К ней, стеклянной, созданной могучим дыханием Тихона, рожденной в его огромных, закопченных руках, напоминавших длани Творца, Счастливчик испытывал нежность, словно это была его сестра, и он, боясь обнаружить это неявное родство, тянулся к ней, испытывал потребность заботиться, по-братски воспитывать, а когда придет ее девический срок, удачно выдать замуж.

Тихон достал из кармана тряпицу, побрызгал на нее из бутыли и, обходя Счастливчика со всех сторон, мазал его в некоторых местах, словно прикладывал к телу жаркий целящий компресс, от которого по всем суставам растекалась медовая сладость, а в копчике начинала звучать чудесная классическая мелодия, напоминавшая «Неоконченную симфонию» Гайдна.

– Тихон, родной, не оставляй меня… Ты необходим мне… – просил Счастливчик, полузакрыв глаза.

– В делах государственных я тебе не советчик, – сурово ответил Тихон, пряча бутыль под фартук. – Но ежели разговаривать о Гусь-Хрустальном, или о венецианском стекле, или о прочих сущностях, – тут мне равных нету, – поклонился Счастливчику и, шаркая грубыми ботами, покинул покои.

Наступило время завтрака, когда перед ним появился Модельер. Счастливчик, повязав салфетку, вкушал разнообразные фруктовые и овощные салатики, а Модельер, блистая утренней свежестью, изящный, в напудренном парике, в облаке тонких благоуханий, держал свитки информационных донесений, приближал к ним лорнет и читал.

– Как сообщает Министерство топлива и энергетики, за истекшую ночь в различных районах страны сгорели девяносто восемь детей, среди них тридцать глухонемых и сорок пять из неблагополучных семей. Отопительный сезон не начат, а запасы топлива для малых котелен потрачены наполовину…

Морковный салатик, который Счастливчик поддевал серебряной вилочкой и отправлял себе в рот, был в меру сладкий, розовый, сочный, содержал необходимое количество витаминов, обеспечивающих нежный румянец ланит. Счастливчик тщательно пережевывал, слыша, как мягко и приятно выделяется слюна, как начинает вырабатываться желудочный сок и кишечный тракт пульсирует нежной, здоровой перистальтикой.