Книга Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

— Женщина… — процедил доктор, передвигая ладью ферзевого фланга — ход, насколько мог видеть Литвак, не дававший ему никакого преимущества. Доктор Робуа в прецизионной мерке Литвака обладал недостатком, свойственным всем верующим. Все внимание стратегии и полное пренебрежение тактикой. Ход ради самого хода, без мысли о последствиях. — Сюда.

Они сидели в кабинете второго этажа главного здания, с видом на пролив, на домишки индейского поселения с путаницей сетей и зигзагами деревянных мостков, сбегавшихся к категоричному восклицательному знаку нового причала для гидропланов. Кабинет принадлежал Робуа, но в углу его стоял еще один стол, для Мойша Флиглера, когда тот прибывал в Перил-Стрейт и когда его можно было удержать за столом. Альтер Литвак предпочитал обходиться без столов, как в служебной, так и в домашней обстановке, если понятие «домашняя обстановка» вообще к нему применимо. Он спал в гостиных, гаражах, на чьих-то диванах. Его рабочим столом мог стать и кухонный, а офисом — полигон, кафе или шахклуб «Эйнштейн», запасник института Мориа.

У нас тут полно мужчин менее мужественных, — написал Литвак. — Надо было завербовать ее раньше

Он навязал Робуа обмен слонами, внезапно пробив брешь в центре белых, и уже рассматривал один-другой вариант мата в четыре хода. Перспектива победы порождала скуку. Испытывал ли он какое-то удовольствие? Какое ему вообще дело до шахмат? На кой они ему? Взял ручку, запечатлел на бумаге оскорбление — хотя вот уже за почти пять лет не припомнил подъема эмоций со стороны доктора Робуа.

Будь у нас сотня таких, как она, я бы сейчас очищал доску от ваших фигур на веранде с видом на гору Гелеонскую

— Гм… — изрек доктор Робуа, взявшись за пешку и глядя в лицо Литваку. Литвак смотрел на небо.

Доктор Робуа сидел спиной к окну, темной скобкой замыкая шахматную доску, размышляя о сиюминутном шахматном роке. Западный горизонт за ним дыбился дымом с мармеладом. Мятые горы чернели зеленью деревьев и синели белизной снежных лощин. На юго-западе — ранний закат полной луны, выщербленной горизонтом, похожей на собственный черно-белый фотоснимок большого разрешения, наклеенный на небо.

— Да не глядите вы в окно! — взорвался доктор Робуа. — Каждый раз, когда вы туда смотрите, я думаю, что они уже здесь. — Он уложил своего короля на доску, откинулся назад складным плотницким метром. — Больше не играю. Слишком взвинчен. Вы выиграли.

Он зашагал по кабинету.

Не вижу причин для беспокойства перед вами простая задача

— Простая?

Он призван освободить Израиль вы же должны лишь освободить его самого

Робуа прекратил расхаживать и остановился возле Литвака, который положил ручку и принялся укладывать фигуры в коробку.

— Три сотни парней готовы умереть, следуя за ним. Три тысячи вербоверов готовы связать с ним судьбу, оставив дома и семьи. Если кинуть клич, последуют миллионы. Рад, что вы в состоянии шутить на такие темы. Рад, что можете спокойно смотреть в это окно, следить за небом и знать, что он наконец двинулся в путь.

Литвак оставил в покое фигуры и снова глянул в окно. Чайки, бакланы, всякие уткообразные, не имеющих названий на идише, парили на фоне заката. Каждую из птиц, летящих с юго-запада, можно было принять за приближающийся «Пайпер». Нельзя сказать, что ожидание не раздражало Литвака. То, чем они занимались, требовало людей, к долгому ожиданию несклонных.

Надеюсь он действительно ЦХД очень надеюсь

— Ничего вы не надеетесь, — отмахнулся Робуа. — Для вас это лишь игра. Азартная партия игрока, лишенного ощущения азарта.

После аварии, стоившей Литваку жены и голоса, доктор Рудольф Бухбиндер, сумасшедший дантист с Ибн-Эзра-стрит, восстановил его челюсть в акриле и титане, а когда Литвак пристрастился к болеутолителям, Бухбиндер направил его к старому другу, доктору Максу Робуа. И когда через несколько лет Кэшдоллар обратился к человеку в Ситке, чтобы воплотить в жизнь боговдохновенную мечту президента Америки, Литвак сразу вспомнил о Бухбиндере и Робуа.

Много еще утекло воды, не говоря о неисчерпаемых резервах литваковской хуцпа, бесконечных пилпул[6], словопрений, базара и трепа с Хескелом Шпильманом через Баронштейна, прежде чем план начал обретать зримые очертания. Вставляли палки в колеса и разливали перед этими колесами масло карьеристы из Минюста, видя в Шпильмане и Литваке — с достаточными основаниями — беспринципных бандюганов. Наконец, после месяцев надежд и разочарований, состоялась встреча с большим дядей в банях на Рингельбаум-авеню.

Вторник, утро, снег кружит меж слепых фонарей, на земле белое одеяло в четыре дюйма. Слишком мало с точки зрения городской службы снегоочистки. На углу Рингельбаум и Глатштейна занял пост продавец каштанов. На красном зонте снег, шипит и светится хитрый агрегат, незаснеженные следы каштановых дел мастера обрамляют параллельные полосы, оставленные колесами тележки. Тишь рассветная, слышно щелканье реле в ящике, переключающем светофоры, слышен писк пейджеров в карманах придворных громил, рыжих медведей, выдрессированных на охрану тела вербоверского ребе.

Рудашевские внедрили Литвака в дверь, на затянутую винилом бетонную лестницу. Вверх, затем вниз в недра бани. Кулаки их физиономий излучают смешанный свет иллюзиона туманных картин. Шалость, жалость, свирепость, тупость, божественное озарение… Древний русский кассир в стальной клетке и банщик в простынях да полотенцах не имеют ни глаз, ни лиц. Головы их втянуты в утробы, их вообще здесь нет, они как раз выбежали выпить чашечку кофе в «Полярной звезде», а может, еще даже не отлипли от животов жен своих и не покинули постелей. В этот час баня еще официально закрыта. Посетителей ни души, вообще никого нет, а банщик, сунувший Литваку пару поношенных полотенец, всего лишь призрак, оделивший свежего покойника саваном.

Литвак разделся, повесил одежду на два стальных крюка. Букет запахов: хлорка, подмышки, банная соль — или рассол из устроившегося в подвале засолочного цеха? Ничто не действует угнетающе, унижающе. Может, и не было у принимающей стороны замысла морально раздавить сторону принимаемую? Принудили раздеться… Так кто ж в парилку во фраке прется!.. Шрамы Литвака многочисленны, иные ужасны. Определенный эффект: один из Рудашевских аж присвистнул. Тело Литвака — пергамент, исписанный сагами страданий, балладами и байками о боли, которую этим костоломам вряд ли приходилось кому-либо причинять. Он вынул блокнот из кармана повешенных на крюк брюк.

Нравится?

Вопрос слишком сложен для Рудашевских. Один кивает, другой отрицающее трясет головой. Такая несогласованность смущает обоих, и они поскорее сбывают коллекционера шрамов сквозь молочного стекла дверь в наполненное молочного цвета паром помещение парилки, допускают к телу, которое призваны охранять, позабыв про блокнот и смертоносное оружие — авторучку.

Тело во всем ужасе и великолепии, громадное глазное яблоко, вывалившееся из глазницы. Видел его Литвак ранее лишь однажды, увенчанное черной шляпой и обернутое черными тканями, как пухлая пальма листьями. Сейчас гороподобный монстр, виднеющийся сквозь туман, больше напоминает известняковый валун, поросший темным лишайником волосяного покрова. Литвак почувствовал себя самолетом, волею ветра брошенным в скалу. Чрево, беременное тройней слонят, увесистые сосцы, аки серны-близнецы с яркими кляксами сосков, ляжки, что отъевшиеся котики на лежбище… в общем, впечатляет.