Книга На секретной службе - Сергей Донской

Приближение незнакомца ничуть не смутило старика, который как ни в чем не бывало продолжал колдовать над холстом.

– Добрый день, – поздоровался Бондарь.

– Добрый день, молодой человек. Только не стойте, пожалуйста, у меня за спиной. Перейдите сюда. – Старик ткнул кисточкой вправо.

– Опасаетесь выстрела в спину?

Задав этот вопрос, Бондарь смущенно кашлянул. Ведь не все люди находятся в состоянии постоянной боевой готовности, как он сам.

– Я не боюсь выстрелов в спину, – прозвучало в ответ. – В упор тоже, потому что врагов у меня давно не осталось. Просто вы отбрасывали тень на холст. Теперь вы мне не мешаете.

– Кто-нибудь покупает у вас картины? – спросил Бондарь, чтобы загладить свою оплошность.

– А то вы не знаете, молодой человек, – ворчливо ответил старик. – Вы ведь гостите у Григория Ивановича, и тот наверняка хвастался вам своей коллекцией. Я что-то вроде его придворного живописца. Он мой единственный, но зато постоянный покупатель.

Бондарь усмехнулся. Придворный живописец Пинчука умудрился перепачкать торчащие над ушами волосы краской и выглядел немного забавно. Точно седой панк, упорно не желающий смириться со своим возрастом. А яркое солнце безжалостно высвечивало все его морщины.

Это казалось забавным, пока Бондарь не испытал леденящее ощущение дежавю. Однажды он встречался со старым художником, даже не просто встречался, а беседовал с ним, спокойно и обстоятельно. Но когда?

Где? Что значит это наваждение?

* * *

– Вы, случайно, не были этим летом в Севастополе? – спросил Бондарь.

Старик покосился на него, потом, прищурив один глаз, сделал пару мазков на холсте и лишь тогда неохотно открыл рот:

– Нет, молодой человек.

Бондарь подошел поближе, чтобы оценить картину. Море, изображенное на ней, почему-то бушевало. Зеленые гребни, сквозь которые просвечивало невидимое солнце, были испещрены белыми прожилками пены.

– Здорово, – сказал Бондарь. – Я покупаю у вас эту картину.

Старик недоверчиво посмотрел на него:

– Вы шутите?

– Реже, чем мне хотелось бы, – признался Бондарь. – Но в данном случае я совершенно серьезен. Двести долларов вас устроит?

– Ну, если откровенно, то Григорий Иванович обычно дает за такие пейзажи полторы сотни, – сказал старик, потупясь. Было ясно, что торговаться он не любит и не умеет.

Бондарь вытащил две сотни. Ему почему-то было совсем не жаль денег, полученных от Пинчука. Наоборот, хотелось растратить их как можно скорее.

– Я тоже буду с вами откровенен, – сказал он. – Дело в том, что я переплачиваю вам за одну услугу…

– За какую именно? – Старик стал похожим на чайку, заподозрившую, что приблизившийся человек собирается бросить в нее камнем. Его черные глаза недоверчиво поблескивали.

– Дорисуйте на берегу человеческую фигурку, – попросил Бондарь. – Совсем маленькую, просто очертания.

– Фигурка женская?

– Мужская.

– Так? – Опытному мастеру понадобилось лишь несколько неуловимых движений кисти.

– Так, – кивнул Бондарь. – А в море, ближе к горизонту, пусть плывет кораблик. Он будет называться «Милочка»… нет, лучше «Людмила».

Старик фыркнул:

– Вы полагаете, что я сумею прописать буковки на борту крошечного кораблика?

– Нет, – серьезно ответил Бондарь. – Буковки не нужны. О том, как называется кораблик, будем знать только мы вдвоем.

Выполнив пожелание заказчика, старик сунул в рот дешевую сигарету и поинтересовался:

– Что, здорово поддали с утра?

– Ни грамма. – Бондарь поднес к сигарете огонек зажигалки. – С чего это вы взяли?

– Женская фигурка, кораблик… Сдается мне, что у вас душа не на месте. Хотите позабыть что-то, да не получается. – Старик выпустил порцию едкого дыма и покачал головой. – Эх, люди, люди… Когда же мы наконец поймем, что главное не там… – Он повел сигаретой вокруг, а здесь. – Рука постучала по хилой груди. – И здесь. – Прикосновение к пергаментному лбу. – Ничего нельзя забывать, совсем ничего. Это единственное богатство, которое нам дано унести с собой в могилу.

В могилу…

Лицо Бондаря потемнело.

– А если вспоминать больно? – спросил он.

– Э, молодой человек… Как же иначе? – Старик поднял брови. – Мать рожает – нам больно. Зубы режутся – опять больно. Те же самые зубы выпадают и крошатся от старости – тоже хорошего мало. Вся жизнь состоит из страданий, обид и разочарований. Куда же от этого деваться? Куда деваться, я вас спрашиваю?

Старик сунул Бондарю непросохший кусок холста и принялся собирать в ящик свое добро. Его сгорбленная спина представляла собой сплошной вопросительный знак… вопросительный и укоризненный одновременно.

– То-то и плохо, что деваться некуда, – ответил Бондарь. – Живем, мучаемся, страдаем… Окружающих заставляем мучаться и страдать. Во имя кого? Во имя чего? Все равно ляжем в землю, а поверх вырастет трава. Как ни в чем не бывало.

– Трава? – переспросил старик. – Шут с ней, с травой. Люди не удобрение, а земля не грядка и уж тем более не сплошная братская могила. Она служит живым, а не мертвым… Поразмыслите об этом на досуге.

Бросив эти слова, старый художник поплелся прочь, не прощаясь и не оглядываясь.

Под его подошвами с сухим стуком перекатывались камешки, им предстояло пролежать здесь миллионы лет, прежде чем они превратятся в землю, на которой однажды зазеленеет трава.

– Я поразмыслил, эй, – крикнул Бондарь.

– И что? – Старик оглянулся.

– Воспоминания, которые мы уносим в могилу, – это не единственное наше богатство. – Бондарь сложил ладони рупором, чтобы его слова не уносил ветер. – Это было бы несправедливо. Есть еще кое-что. Самое важное, эй!

– Ну-ка, ну-ка?

– Воспоминания о нас. Воспоминания тех, кто остается. Пока нас помнят, мы никуда на хрен не денемся. Вот вам и бессмертие, а? Как вам такая перспектива?

– Она меня вполне устраивает, – заулыбался старик.

Бондарь улыбнулся в ответ:

– Выходит, каждый, кто этого действительно хочет, не умирает. Так что все нормально, верно?

– Нормально, – подмигнул ему старик. – Все нормально.

Два человека стояли на земле, в которой им предстояло истлеть без остатка, и радовались так, словно действительно придумали способ перехитрить смерть.

Чайки, следившие за ними с высоты, недоумевающе голосили. Они не понимали, как можно веселиться по столь ничтожному поводу. Ведь умереть невозможно, пока для тебя существует этот огромный прекрасный мир. А как только мир исчезает, то и умирать становится некому.