Книга Живи! - Владимир Данихнов

— Видел? — изумляется Кори. — Да чего ты видел? Нет, вы посмотрите на него, а?

На чердаке смеются. Недавно там сделали ремонт, обустроили еще пару комнат, но пока никто в них не заселился, да и не заселится, наверное, до весны, а морозоустойчивый Кори переехал — Жоржи заставил. Теперь над «лабораторией» Жоржи склад оборудования, и штукатурка больше не сыплется на «драгоценные» приборы, всё это перешло в «наследство» Йозефу, как будто он в чем-то провинился.

— Ну, следи. Следи внимательно. Хоп! Раздаю.

Йозеф вздыхает: он осуждает карты и подобные им развлечения, но ему немножко жаль Петера — Кори обует его, как ловкий рыночный торгаш заезжего простофилю, и сколько бы тот ни пытался схватить умелого картежника за руку, ничего не выйдет. Дилетант, он дилетант и есть, а у программиста Кори талант. Настоящий. Ладно хоть не на деньги играют, так, ради интереса.

Йозеф вновь прилипает носом к стеклу, щурит глаза, чтобы сквозь шелестящую ливневую завесу разглядеть — нет ли движения на дороге. Не едет ли долгожданный Алекс. Алекс ужасно долго не появляется здесь, точно сгинул без вести, запропал — и ищи-свищи. Однако Йозефа, который остался в доме за главного, это вовсе не радует — ведь главенство его номинальное. Заправляет домочадцами Жоржи, в ведение Йозефа отданы скот и хозяйство. Командуй, друг Йозеф, кому коровник чистить или зерно в амбар таскать. Почистят, натаскают. А по душам-то поговорить? Алекс единственный человек, с кем можно поболтать о видах на урожай в следующем году, да о том, как бы повыгоднее сбыть излишки в город — у Алекса в Вышках всё схвачено. Посудачить о пополнении запасов, и что неплохо бы обучить парней и мужиков стрелять пометче — вон, соседи-то, прости господи, беспокойные какие-то стали, так и зыркают на справное, богатое хозяйство. Его хозяйство, Йозефа. Да, он уже привык считать этот дом своим. А сколько труда сюда вложено… Пота сколько, мозолей. Не отдам, ни за что не отдам, хмурится Йозеф. Сам с ружьем выйду, отважу. С Алексом на эту тему уже говорено, а в ящиках, какие в августе привезли на трех подводах да сгрузили в подвал, хранятся новехонькие пистолеты, винтовки и патроны к ним. В других ящиках — консервы и еще бензин в двадцатилитровых железных канистрах. Об этом знает только Йозеф, и знание это возносит его над остальными: неспроста, значит, дано ему право командовать и распоряжаться, а с полным на то основанием. Йозеф понимает: его не любят, но ему нет дела до людей, лишь бы хозяйство процветало. А люди… если что, найдутся и другие. Например, те, что тайно, ночами, бывали тут с Алексом. Те, что заносили в подвалы тюки и ящики, когда жители усадьбы работали вдали от дома. О, это прекрасные люди! Исполнительные! С ними легко столковаться, достаточно отдать приказ, и ни о чем уже не надо беспокоиться.

Йозеф встает, разминает затекшие от долгого сидения ноги. Прохаживается от окна до двери, пару раз стукаясь коленкой о кровать: он не включает свет, экономит. Конечно, глупо экономить то, что прочие тратят без зазрения совести. Зажги он свою тусклую сорокаваттную лампочку, энергии от этого убудет на чуть, на кошачий чих — и то если кошка простужена, а так и на полчиха не хватит. Зато Йозеф сразу перестанет спотыкаться и бить коленки об острые углы, но он так и не щелкнет выключателем. Ведь на улице день, понимаете? — день! Да, пасмурно, да, хлещет, как из ведра, но пока еще день. Йозеф чертыхается вполголоса, в очередной раз запнувшись обо что-то деревянное, и вновь занимает свой пост у окна. Голая, без абажура лампочка, вся в белых крапинах от осыпающейся штукатурки, одиноко болтается под потолком.

— А козыри у нас — пики! — победно орут сверху. — Крою шестеркой!

И от усердной возни на чердаке на лампочку сыплется новая порция штукатурной крошки.

За стеной привычно шумят дети: до вечера далеко, но из-за дождя никакой работы не предвидится. В Яриковой комнате как всегда собралась молодежь — от самых сопливых до Стаси и Марьяны, юных красавиц, назвать которых детьми и язык не повернется. А всё одно — ума-то мало, ну, не ума, так опыта. Эх… Йозеф окидывает взглядом раскисший от ливней двор, маленькому «завхозу» есть чем гордиться. Вот левый флигель — закончили в июле, теперь там живут Петер с Марьяной и годовалым ребятенком, Томах и Матеуш; вот забор, цел-целехонек и еще выше прежнего: недостающий кирпич сторговали у мэрии за вполне приемлемую цену; вот сараи с коровником — там довольно мычит и хрюкает всякая живность, и подрастающее поколение имеется; а вот и ров, о котором мечталось, неглубокий, но метра полтора в ширину есть — поди-ка сунься к нам, быстро рога пообломаем; и, конечно же, замечательный перекидной мост. Около восьми поднять бы его, до темноты — отмечает про себя Йозеф и, окидывая глазами дорогу, замечает…

Наконец-то! К мостику, увязая в грязи, едет крытая бричка; возница на козлах, широкоплечий, укутанный с ног до головы в прорезиненный черный плащ мужчина нетерпеливо погоняет лошадей.

В доме назревает скандал, наливается спелым плодом. Скоро снимать урожай.

Вернее, скандал с приличествующими ему бранью и взаимными упреками уже случился. Но случился как-то неожиданно, и маятник свары готов опуститься с новой силой, еще больше увеличить размах и интенсивность качаний. Пока в доме царит классическое затишье перед бурей, перед самым оглушительным раскатом грома и самой ярчайшей из молний в разыгравшейся грозе, где лбами сталкиваются не тучи, а человеческие интересы.

Любой мало-мальски наблюдательный человек уверенно скажет: скандалу быть. Это видно по сгустившемуся, вязкому, как кисель, молчанию и по осторожным, шаркающим шагам, когда люди серыми тенями шмыгают из комнаты в комнату, когда самые неугомонные из детей разговаривают тихо-тихо, почти шепотом, а женщины промокают платочками глаза и, жалуясь на головную боль, спешат скрыться из общей залы.

В зале, расположившись на диванах, стульях с гнутыми спинками и самодельных табуретах, сидят взрослые. Они курят, чего совершенно не допускается в обычное время, и дым красивыми завитками устремляется в распахнутое окно. Из окна тянет холодом: снаружи ярится ливень, и ветер швыряет крупные капли на пол, отчего палас, расстеленный под ногами, становится неприятно мокрым. Люди не обращают внимания на мокнущий палас, на то, что лучше бы закрыть окно и загасить папиросы, ведь никотин, по правде говоря, никогда еще никого не успокаивал. Но нет, они сосредоточенно подносят к губам самокрутки и затягиваются так, будто это их последняя сигарета на пути к эшафоту.

Йозеф с напряженной спиной вышагивает туда-сюда в прилегающем к залу коридорчике, чутко вслушиваясь в обрывки фраз, которыми обмениваются в зале, и те выкрики, что долетают с кухни. Руки «завхоза» скрещены на груди, он весь — будто сплошное отрицание и держится подчеркнуто отдельно. Он до сих пор не решил, к какому же лагерю примкнуть. Его внутренние весы замерли посередине.

Ситуация патовая: Йозеф не может прямо встать на сторону Алекса, который сейчас объясняется с Жоржи, торопливо хлебая горячий чай на кухне. Но и присоединяться к остальным резону нет. Без толку. Не оценят. Йозефу дороги этот дом и приусадебное хозяйство, но, лишившись главной своей поддержки — Алекса, он быстро рассорится со всеми. Не уживется он здесь, и это ясней ясного. А поддержать Алекса, уйти с ним — себе дороже. Он не готов к таким испытаниям, они ему не то что не нужны — просто-напросто противопоказаны. Стать охотником? Мотаться по стране, выслеживая и убивая целителей? Бог ты мой, да за что ему это счастье. Он и раньше подозревал, чем занимается Алекс, однако ничего не имел против. Да многие уверены — дело нужное: как целителей под корень изведешь — так, глядишь, земля-то опять прежней станет. И он так думает. А что? Люди ж они разве, целители? Откуда им такой дар? Почему им, жалкой горстке? Чем они выделяются? А сами молодые, сильные, хотя, говорят, многие уж в возрасте были. И еще брешут, мол, по земле ходят, когда не видит никто, только свои, стало быть. И хоть бы хны, паскудникам. Нет, не божьей волей талант им даден, а попущением бесовским. Враги и есть, пособники человека-тени, а если не пособники, то всё равно замазаны. Никак они не могут быть такими же, как и все, жертвами игры, овечками безвинными, на которых — бах! — и свалилось вдруг невероятное и в чем-то страшное умение.