Книга Рано или поздно - Мэри Бэлоу

Уж наверное, мужчину можно простить, если в такие минуты своей жизни он становится раздражительным и сварливым. Да только все это тянется значительно дольше, чем минуты. Анджелина разбудила его в час ночи, сообщив, что испытывает боли такие своеобразные и такие регулярные, что она почти уверена — это роды. Он в панике взлетел в воздух и приземлился рядом с кроватью, по крайней мере, выглядело это именно так, и с тех пор его к ней не подпускают. А сейчас уже половина пятого пополудни.

— Я налила тебе чашку чаю, Эдвард, — сказала мать. — Пожалуйста, присядь и выпей, пока горячий. А кухарка испекла свои знаменитые лепешки. Я положила тебе на тарелку две штучки. Съешь, хорошо? Ты сегодня почти не завтракал и пропустил ленч.

Ну как можно что-то есть, если твоя жена наверху рожает, и это тянется и тянется долгие часы? И когда принесли поднос с чаем? Он не слышал.

— Мама, это нормально? — Эдвард повернулся лицом в комнату, но к чаю не подошел. — Так долго?

Столько женщин умирают во время родов!

— Не бывает ничего нормального, когда дело касается родов, Эдвард, — ответила она, вздохнув. — Два месяца назад Лоррейн родила Саймона за четыре часа. А Сьюзен, насколько я помню, потребовалось в три раза больше времени, чтобы появиться на свет. А Мартину даже и еще больше. Вот три года назад, когда она рожала Генриетту, меня с ней не было, так что я не знаю.

Все они продолжали относиться к Лоррейн, леди Феннер, как к члену своей семьи. Собственной семьи у нее не было, кроме отца-затворника. И разумеется, Сьюзен, которой исполнилось уже десять лет, действительно была их кровной родственницей.

Но в три раза дольше — это двенадцать часов. Анджелина рожает уже шестнадцать, и это считая только с того момента, когда она ему об этом сказала.

— Наверное, я поднимусь наверх, — пробормотал он.

Пару раз он все-таки поднимался, несмотря на запрет, хотя в спальню, конечно, не заходил. В последний раз это было полтора часа назад. Он выдержал два круга тяжких стонов Анджелины и позорно сбежал.

— До чего бесполезные существа мы, мужья, — посетовал Эдвард вслух.

Мать улыбнулась, встала, подошла к нему и крепко обняла.

— Вы так долго ждали этого ребенка, ты и Анджелина, — сказала она. — Подожди еще часика два. Она сильная женщина, и она так радовалась этим родам, Эдвард. Конечно, она была счастлива с самой вашей свадьбы — всегда веселая, всегда улыбалась, всегда была полна энергии. Но с годами я стала замечать в ней затаенную печаль. Она очень хотела ребенка.

— Я знаю. — Эдвард тоже обнял мать. — Она всегда говорила… мы оба говорили, что нам хватает друг друга. И мне в самом деле хватало. Мне плевать на продолжение рода — прости, мама. Но вот Анджелина для меня очень важна. Не знаю, как бы я смог жить без нее.

И все же он тоже испытывал эту затаенную печаль. Ему никогда не хотелось, чтобы их семья была бездетной.

— Будем надеяться, — сказала мать, — что тебе не придется жить без нее, по крайней мере, еще очень долго. Давай выпей свой чай, и я налью тебе еще чашку, пока ты ешь лепешки.

Но прежде чем они успели сделать шаг к камину и подносу, дверь распахнулась и в комнату влетела Альма, раскрасневшаяся, взлохмаченная и очень счастливая.

— Эдвард! — воскликнула она. — У тебя дочь! Пухлое и крохотное создание — странно, у Анджелины был такой огромный живот! — и с отличными легкими. Она возражает против своего появления на этот свет, проявляя при этом типичный для всех Дадли отвратительный характер — спешу добавить, это слова Анджелины. Мои поздравления, брат! Через десять минут можешь подняться наверх. К этому времени ее искупают, запеленают и ты сможешь ее подержать.

И она исчезла, захлопнув за собой дверь.

Слова Анджелины. Значит, она жива! Она благополучно родила и осталась жива!

И у него есть дочь.

Эдвард прижал ладонь к губам, но это не помогло. Слезы текли из глаз, а не изо рта.

У него есть дочь, и Анджелина жива.

— Мама! — Эдвард снова ее обнял. — Я стал отцом! — Как будто он был единственным мужчиной на земле, сумевшим добиться подобного поразительного результата. — И у нее характер Дадли, — добавил он. — Да поможет мне Господь, она заставит меня поплясать.

Мысль показалась ему такой тревожащей, что он захохотал.

— Ну, теперь, — отозвалась мать, — ты можешь наконец расслабиться. Выпей чаю и съешь хотя бы одну лепешку, прежде чем поднимешься наверх.

Он послушался, чтобы угодить ей, хотя меньше всего ему сейчас хотелось есть и пить, и взлетел наверх через две ступеньки задолго до того, как истекли десять минут.

Альма вынесла ему младенца. Входить пока нельзя, сказала она, потому что детское место немного задерживается, а Анджелина хочет, чтобы ее сначала привели в порядок, а уж потом увидеть мужа.

И положила ему на руки сверток, такой легкий, что вообще ничего не весил. Но он был теплым, и это, вне всякого сомнения, было самым ценным его достоянием за всю жизнь. На мгновение Эдвард даже задержал дыхание, боясь его уронить.

Его дочь была плотно завернута в белое одеяльце. Он мог видеть только ее головку, поросшую влажным темным пухом, и ее личико, красное, как будто помятое, красивое до невозможности. Она плакала, точнее, негромко сердито мяукала.

Пока Альма не скрылась за дверью спальни, Эдвард держал малышку на сгибе локтя, но потом передвинул сверток так, чтобы его правая рука оказалась у нее под головкой, а левая — под остальным тельцем, и легонько приподнял ее, поднеся поближе к лицу.

Его дочь!

— Ну, малышка, — произнес он, — вот как оно тут все устроено. Ты можешь закатывать скандалы, сколько твоей душеньке угодно, папе это совершенно все равно. Тебя любят, милая, и так будет до моего последнего вздоха. Ты еще узнаешь, что, когда речь идет о тех, кого твой отец любит, его воля бывает непреклонна. Так что давай, становись членом семьи.

Она перестала плакать. Веки чуть-чуть приподнялись, и из узких щелочек на него глянули мутноватые голубые глазки. Губки сложились в букву «О».

— Вот именно, — улыбнулся Эдвард.

И пока они наслаждались этим молчаливым согласием, послышался плач новорожденного — сначала только негодующий писк, а потом настоящий протест.

Эдвард изумленно уставился на дочь, которая молча смотрела на него.

И тут дверь спальни резко распахнулась, и оттуда выглянула Альма.

— О, Эдвард, — воскликнула она, — у тебя сын! Это был не послед, а второй ребенок. Теперь-то мы поняли, почему у Анджелины был такой огромный живот. Дай нам еще пять минут, и можешь войти.

Дверь захлопнулась так же резко, как распахнулась.

Ошеломленный Эдвард уставился на дочь, которая, как ни странно, ничуть не выглядела удивленной.

— Ну, малышка, — произнес он через несколько мгновений дрожащим голосом, — похоже, теперь у тебя есть брат, а у меня — сын.