Книга В путь-дорогу! Том I - Петр Дмитриевич Боборыкин

Въ душѣ мальчика вспыхнула реакція.

Борисъ, у себя въ комнатѣ, ни ходилъ взадъ и впередъ, ни падалъ на кровать, ни плакалъ… Онъ довольно спокойно раздѣлся, взялъ со стола книгу, почиталъ минутъ десять и легъ.

Сонъ его былъ тихъ, дыханіе ровно. Видѣлъ-ли онъ что?..

Утромъ глаза его были ясны, въ лицѣ не замѣчалось утомленія; онъ бодрымъ шагомъ прошелъ нѣсколько разъ по билльярдной и уѣхалъ въ гимназію, раньше обыкновеннаго.

Вернулся онъ веселый, щеки его такъ и рдѣли отъ мороза; взглядъ прямой, въ голосѣ никакого волненія.

Софья Николаевна встрѣтила его въ залѣ.

Онъ поздоровался съ ней очень развязно, поцѣловалъ ея руку, началъ бѣгать съ Машей по залѣ; за обѣдомъ говорилъ все о гимназіи и послѣ обѣда тотчасъ же отправился къ себѣ.

— Что это ты такъ торопишься? — спросила его Софья Николаевна.

— Много работы, тетенька, — отвѣтилъ онъ очень ровнымъ голосомъ.

— Какой это?

— За мной давно уже есть сочиненіе, а я его еще не написалъ…

— Ахъ… сочиненіе… что же ты думаешь… начать? разскажи-ка мнѣ… мы бы обдумали вмѣстѣ.

— Нѣтъ, писать нужно одному, а то не пойдетъ…

— Ну, какъ знаешь, — отвѣтила она и пошла въ корридоръ.

Борисъ заперъ за собою дверь. Чуть замѣтная улыбка скользила по губамъ Софьи Николаевны. — Что она думала?.. Она думала, — можетъ быть, — мальчикъ капризничаетъ, разыгрываетъ героя, ломается… Можетъ быть, ей сдѣлалось жаль этого мальчика. — Не задѣлъ-ли онъ ее за живое? Не возбудилъ-ли онъ въ ней какихъ-нибудь новыхъ струнъ?..

Кто знаетъ?!..

А мальчикъ, тѣмъ временемъ, сидѣлъ у себя и писалъ. Онъ, дѣйствительно, писалъ сочиненіе для Ергачева…

Не долго думалъ онъ о тэмѣ. —Ему пришло на мысль разсказать что-нибудь изъ своего прошлаго.

Онъ задумалъ маленькій разсказецъ. — Героемъ разсказца былъ мальчикъ, у котораго перебывало нѣсколько гувернеровъ. — Борису хотѣлось высказать все, что этотъ мальчикъ пережилъ со своими наставниками, что онъ въ нихъ замѣчалъ дурнаго и хорошаго, чему научился и какое сужденіе создалось въ немъ о своей отроческой жизни.

Борисъ прописалъ весь вечеръ. Чаю потребовалъ къ себѣ; въ десять часовъ пошелъ онъ на верхъ къ теткѣ, простился съ ней и съ Машей, и тотчасъ же вернулся назадъ.

Софья Николаевна его не удерживала. Она смотрѣла на него съ недоумѣніемъ, и точно не рѣшалась заговорить. Въ ней было слишкомъ много такту, чтобъ приставать къ нему, вызывать наружу его душевную борьбу. Неужели она, въ самомъ дѣлѣ, не понимала, что въ немъ происходитъ? — Неужели мальчикъ дѣлался для нея загадкой?.

Что же говорило въ немъ? Ревность, укоры совѣсти, оскорбленное самолюбіе, неудовлетворенная страсть…

Лицо было спокойно; онъ писалъ почти не останавливаясь. Часы пробили двѣнадцать, когда Борисъ закрылъ тетрадку и сталъ раздѣваться.

Слѣдующій день прошелъ точно такъ же.

Въ гимназіи Борисъ весело переговаривался съ товарищами. Его обращеніе съ Горшковымъ нисколько не измѣнилось. Онъ былъ съ нимъ очень хорошъ, мягокъ, даже сообщительнѣе, чѣмъ обыкновенно. Точно онъ хотѣлъ загладить передъ нимъ какую-то вину.

Абласовъ по-временамъ взглядывалъ на Бориса, но ничего не могъ отыскать на его свѣтломъ, спокойномъ лицѣ.

Ергачевъ былъ очень доволенъ, узнавъ, что Борисъ готовитъ сочиненіе.

— Когда кончите? — спросилъ онъ его.

— Послѣ-завтра непремѣнно… Я, Иванъ Егорычъ, пишу изъ своихъ дѣтскихъ воспоминаній.

— Ну, и прекрасно… вотъ, въ середу бесѣду устроимъ…

— Только ужъ начальство будетъ недовольно, — сказалъ съ улыбкой Борисъ.

— Почему такъ?

— Рѣзкія мысли есть…

— Ну, вотъ увидимъ…

Два дня просидѣлъ Борисъ въ своей комнатѣ. Сочиненіе было кончено; случилось это въ субботу.

Въ воскресенье Борисъ уѣхадъ въ гимназическую церковь; оттуда завернулъ къ Горшкову и цѣлый день просидѣлъ тамъ.

Горшкова это немного удивило; но онъ ничего не сказалъ Борису.

Вернувшись домой, Борисъ прошелъ прямо въ свою комнату.

XXXII.

Насталъ день литературной бесѣды.

Для этихъ собраній выбирали всегда среду, когда классы оканчивались въ четверть втораго.

Ергачевъ просмотрѣлъ сочиненіе Бориса и остался имъ доволенъ. Онъ нигдѣ не поправлялъ и сдѣлалъ только отмѣтки въ нѣкоторыхъ мѣстахъ.

Въ седьмомъ классѣ замѣтно было волненіе. Никто не приготовлялся возражать; всѣ скорѣе боялись за автора. Обыкновенно, замѣчанія дѣлали директоръ, инспекторъ и учителя; съ ними нужно было спорить и отстаивать свои мысли и выраженія. Изъ учениковъ немногіе, кто побойчѣе, осмѣливались поднимать голосъ. Очень рѣдко это были одноклассники, а кто-нибудь изъ смѣлыхъ и задорныхъ учениковъ низшихъ классовъ, изъ шестаго, пятаго и даже четвертаго.

Еще наканунѣ разнеслась вѣсть, что будетъ «бесѣда». По нѣскольку учениковъ отъ каждаго класса собирались отправиться туда; изъ маленькихъ, кого назначить инспекторъ, изъ старшихъ — по собственному желанію.

Седьмой классъ обставили приличной мебелью. По лѣвую сторону каѳедры помѣщалось два кресла; для начальства; противъ нея нѣсколько стульевъ для учителей.

Послѣ звонка, въ четверть втораго, въ седьмомъ классѣ всѣ остались на мѣстахъ.

Ергачевъ вышелъ на нѣсколько минуть.

Явились ученики изъ разныхъ классовъ. Всѣ парты были биткомъ набиты. Поднялась болтовня. Только маленькіе гимназистики, помѣстившись на окнахъ, любопытно озирались и молчали.

Не стѣсняясь чужими, Мечковскій выкидывалъ передъ публикой колѣна. На первой партѣ тихо переговаривались. Горшковъ волновался за Бориса и, для очистки совѣсти, ругалъ, на чемъ свѣтъ стоитъ, Егорку и Іонку. Абласовъ мало говорилъ; только изрѣдка посматривалъ на Телепнева.

Борисъ перелистывалъ свое сочиненіе. Онъ былъ спокоенъ. Врядъ-ли занимало его очень то, что будетъ происходить во время литературной бесѣды.

— Что, Боря, — сказалъ ему Горшковъ, заглядывая въ лицо: — будешь спорить съ учителями?

— Буду, — отвѣтилъ Борисъ разсѣянно.

— Пробери ихъ, перепендѣевъ этакихъ. Только жаль, Ергачъ-то у насъ больно плохъ: знай себѣ въ носу ковыряетъ; а на словесность-то куда ужъ не боекъ…

Абласовъ пододвинулся къ Борису и шепнулъ ему:

— Не очень ругайся… ну, ихъ… что ихъ раздразнивать.

Отворились двери.

Все притихло. Вошли три учителя: Самородскій, Коряковъ и учитель грамматики въ низшихъ классахъ, грязный, косматый, курносый, въ серебряныхъ очкахъ, съ длиннѣйшими фалдами. Въ рукахъ держалъ онъ пестрый ситцевый платокъ и табакерку. Онъ безпрестанно повертывалъ голову то вправо, то влѣво, и освобождалъ ее изъ-подъ галстуха, обмотаннаго вокругъ шеи, точно дорожный шарфъ.

Фамилія его была Геліодорскій. Бурса оставила на немъ неизгладимые слѣды въ каждомъ словѣ и движеніи. Толстыя губы, раздутость носа, и выпуклыя скулы несли также свидѣтельство его породы. Онъ падалъ ницъ предъ грамматиками Востокова и Греча, и заставлялъ учениковъ зубрить и ту и другую. Поэзія для него не существовала: выше Посланія о полъѣ стекла онъ ничего не признавалъ; билъ гимназистовъ линейкой за слово русская грамматика, какъ за величайшее вольнодумство, и свято вѣрилъ, что слогъ бываетъ образцовый и подлый… Знаки препинанія, грамматическій разборъ, подлежащія и сказуемыя были для него священнымъ культомъ. Говорилъ онъ красно, съ какимъ-то завываньемъ, причмокивая