Книга Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865 - Джеймс М. Макферсон

«вставая под знамя Свободы и Равенства белых людей» против «врагов-аболиционистов, поклявшихся повергнуть белого человека ниц, приравняв его к негру». Большинство белых южан соглашались, что «демократические свободы существуют только потому, что у нас есть черные рабы», чье присутствие «обеспечивает равенство между свободными гражданами». Отсюда следует, что «свобода без рабства невозможна»[513].

Такое оруэлловское определение свободы как рабства вызывало град насмешек к северу от Потомака. Сравнение сепаратистов с отцами-основателями — это «клевета на характеры и поведение героев 1776 года», — заявила New York Evening Post Уильяма Каллена Брайанта. Основатели боролись «за торжество прав человека… и принципов всеобщей свободы», а южане сражаются «за интересы регионального деспотизма, а не за общие принципы гуманизма… Их девизом является не свобода, а рабство». В Декларации независимости Томаса Джефферсона говорилось о «естественных правах, противопоставленных учрежденным институтам», — вторила ей New York Tribune, тогда как «эта карикатура сделана мистером Джеффом Дэвисом в интересах несправедливого, перезревшего, загнивающего института, который вот-вот посягнет на естественные права человека». Короче говоря, на Юге происходила не освободительная революция, а контрреволюция, «оборачивающая вспять ход прогресса… чтобы отбросить страну назад в самую тьму… деспотизма и угнетения»[514].

Не соглашаясь со стилем такого анализа, немалое количество сепаратистов, тем не менее, одобряли его суть. Те, кто подписал Декларацию независимости, заблуждались, если намеревались включить и негров в число «всех людей», говорил Александр Стивенс после того, как стал вице-президентом Конфедерации. «Наше новое государство базируется на прямо противоположной идее: нашим фундаментом и краеугольным камнем является непреложная истина о том, что негр не равен белому человеку; что быть рабом… его естественное и привычное состояние. Это новое государство первое в мировой истории опирается на такую незыблемую физическую, философскую и моральную истину». Настоящими революционерами являются как раз «черные республиканцы». Они являются приверженцами таких же «радикальных и революционных принципов», как и аболиционисты, заявляла нью-орлеанская газета. Эти «революционные догматы… живучи и грозят ужасными последствиями, столь же кровавыми и насильственными, как и порожденные идеями Французской революции»[515]. Поэтому назвать отделение штатов революцией было бы, по словам Джефферсона Дэвиса, «неправильным толкованием». Юг покидает Союз, чтобы «спастись от революции», которая угрожала свести «собственность на рабов к фикции». В 1861 году государственный секретарь Конфедерации известил иностранные державы, что южные штаты образовали новое государство, должное «защитить прежние устои» от «революции, угрожающей уничтожить общественный строй»[516].

Это был лексикон контрреволюционеров. Однако в одном отношении Конфедерация отличалась от классических образцов жанра. Большинство контрреволюций мечтали восстановить «старый порядок». Контрреволюционеры 1861 года выступили прежде, чем сами революционеры успели что-либо совершить, то есть еще за несколько месяцев до того, как Линкольн пришел к власти. В этом отношении сецессия удовлетворяла модели «упреждающей контрреволюции», предложенной историком Арно Майером. Упреждающая контрреволюция вспыхивает ради сохранения статус-кво до того, как начинает материализоваться идея революции. «Воображая опасность революционных выступлений, опасность предоставления революционерам достаточного времени для подготовки сил и планов для решительных действий, — пишет Майер, — вожди контрреволюции настаивают на превентивном ударе». Для привлечения поддержки они «намеренно преувеличивают размах и неизбежность революционной угрозы»[517].

Хотя Майер и писал о Европе двадцатого века, его суждения подходят и для описания поведения сторонников немедленной сецессии в 1860 году. Они преувеличивали республиканскую угрозу и выступали за превентивные меры, способные упредить воображаемое бедствие. Южане, по их собственным словам, не могли ждать «явного попрания» своих прав со стороны Линкольна. Один редактор алабамской газеты задавался вопросом: «Если я наткнусь на извивающуюся гремучую змею, должен ли я ждать ее „явного действия“ или же могу прихлопнуть ее, пока она не напала на меня?»[518]

Представитель Миссисипи заметил, что когда «условные» юнионисты говорят, что «пройдет еще несколько лет, прежде чем Линкольн при поддержке Конгресса получит контроль над военными ресурсами, это лишь подстегивает нас к немедленным действиям. Сплотимся же… пока враг не претворил в жизнь свои обещания разбить нас… Медлить опасно — настало время действовать»[519].

II

В истории не часто бывало, чтобы контрреволюция столь быстро провоцировала революцию, которую, казалось, призвана была упредить. Так случилось потому, что большинство северян отказались мириться с упразднением Союза. И хотя бы в этом уходящий и избранный президент сошлись во мнении.

В своем последнем послании Конгрессу 3 декабря 1860 года Джеймс Бьюкенен, к удивлению некоторых своих южных соратников, сказал твердое «нет» праву штатов на отделение. Союз, по словам Бьюкенена, не был «обычной добровольной организацией штатов, которая может быть распущена по прихоти одной из договаривавшихся сторон». «Мы, народ», приняли Конституцию для того, чтобы образовать «более совершенный Союз», чем тот, который существовал под эгидой Статей Конфедерации, постановивших, что «Союз должен быть вечным». Создатели государства «не имели намерения сеять семена саморазрушения, не несут они вины и за абсурдность его упразднения». Бьюкенен настаивал, что суверенитет штатов не первичен по отношению к суверенитету государства. Конституция наделила высшими атрибутами суверенитета исключительно федеральное правительство: в его ведении национальная оборона, международная политика, регулирование международной и межрегиональной торговли и чеканка монеты. «Эта Конституция, — подтверждало послание, — и законы Соединенных Штатов должны служить высшим законом нашей страны… вопреки любым иным положениям, зафиксированным в конституциях или законах отдельных штатов». Если признать сецессию законной, предостерегал президент, то Союз превратится в «веревку из песка»: «Тридцать три наших штата могут превратиться в мелкие, склочные, враждебные друг другу республики… Из-за этой ужасной катастрофы надежды друзей свободы во всем мире будут потеряны… Мы свыше восьмидесяти лет служили примером, и этот пример не только погибнет, но и будет считаться решающим доказательством того, что человек неспособен к самоуправлению»[520].

Тысячи передовиц и речей в северных газетах воспроизводили эти мысли. Страх «эффекта домино» распространялся повсюду. Неотличимая от сотен других передовица гласила: «Сегодняшний победоносный мятеж нескольких штатов будет продолжен новым мятежом или сецессией годы спустя». Эту панику нельзя счесть беспочвенной. Некоторые американцы уже думали о разделении страны на три или четыре «конфедерации» с независимой Республикой тихоокеанского побережья для полноты картины. Некоторые нью-йоркские коммерсанты и члены Демократической партии, имевшие связи с Югом, обсуждали статус Нью-Йорка как «вольного города». В декабре 1860 года один многообещающий нью-йоркский юрист в секретной переписке информировал главу железнодорожного департамента Джорджа Макклеллана о том, что, «если независимость Юга восторжествует, нам надо устроить некоторое ее подобие здесь и освободиться от диктата фанатиков из Новой Англии и с Севера вообще, включая большую часть нашего собственного штата». Мэр города Фернандо Вуд открыто поставил вопрос в послании членам законодательного собрания штата, в котором отстаивал отделение Нью-Йорка. Такой проект закончился ничем,