Книга Фледлунд - Соня Фрейм

(Мы – руины!)

Это было ради нее. Ты должна меня понять. Должна. Ребекка, слышишь?

Я пытался его остановить. Прости меня, Ханна. Господи, Эрик, да зачем? Так нельзя!

Ты думаешь, ты что-то исправил, Киран? Все так и должно было закончиться.

(И что нам теперь, черт побери, делать всем вместе?)

Я очень не хотел думать о тебе… плохо, Эрик. Но теперь сделал то, что должен. Однако тебя больше не виню. Я тебя… понимаю.

И тебя. И тебя. И тебя.

(Мы стали кем мы стали. Мы все одинаково отвратительны. Мы пришли в этот мир сломанными. Нас разрушили еще больше.)

Я… не злюсь, Ребекка. Совсем нет. Но я не могу исчезнуть, прости. Я бы и рада.

Ты меня не пускаешь! В тебе дело! Ненавижу тебя. Ненавижу. Вы все мне отвратительны.

Тогда ненавидь только меня. Лучше быть друг для друга вечными травмами, чем возвращаться назад, где мы никогда не будем нормальными. Киран, послушай… ты – единственный, кто может отсюда уйти сам. Тебе придется выбрать потом. Я, в общем-то, знаю, как ты поступишь. Теперь знаю, что ты действительно меня не осуждаешь. Пообещай, что все равно останешься моим другом.

Я… останусь им.

Скажи, что я был хорошим другом.

Ты был моим лучшим другом. У меня не будет другого такого.

Я так счастлив это знать.

22.Когда они проснулись

Первым вернулся запах. Страшный трупный смрад, забивающий ноздри, и от него начал сжиматься желудок. Затем проступила темная комната. Слабый свет шел из другого помещения и обрисовывал очертания лежащих рядом тел. Киран с трудом сел. Во рту была страшная сухость, а голова раскалывалась. Комната начала кружиться со страшной силой, и он тут же лег обратно.

«Где они? Где они?» – бился в голове непонятно кому адресованный вопрос.

Их было четверо. Эрик, Ханна, Ребекка и он сам. Они говорили. Этот разговор длился вечность, и каждый подбирал самые страшные слова. Им всем пришлось впитать в себя горести друг друга. Всю их суть. Бесконечное познание другого. Вот как это следовало назвать.

Он не мог точно вспомнить, о чем они говорили, теперь остались только какие-то фразы-огарки. Но вместо воспоминаний была некая оформившаяся истина, уже не нуждающаяся в словах. Они прошли друг через друга, как через врата, и чуть не сошли с ума от такого уровня близости. Они были друг другом. Чем-то единым. В какой-то момент их мысли стали перетекать одна в другую, и Киран отчетливо помнил, как они одновременно кричали, плакали, обвиняли… Морфеон закончился, и это был худший трип в его жизни. Нет ничего страшнее, чем по-настоящему узнать другого человека, а ему пришлось пропустить через себя аж троих.

Господи, они же все еще здесь! В доме на краю света, в окружении трупов. Со второй попытки все же удалось встать на ноги. Киран ухватил тело Эрика под мышки и вытащил его из трупной комнаты. За окном уже вечерело, и обещанное солнце все-таки появилось. Жаль, что его никто не застал. Лиловый свет выписал на стенах причудливые тени, издалека доносилось кряканье уток. Но этот мир все еще казался полуреальным.

Киран проверил его пульс, тот еще бился, но очень медленно. Эрик словно провалился в глубокий сон, напоминающий кому. Сосуды на его лице почернели и выпирали, как и у Ханны, изуродовав его фарфоровый облик. Затем Киран метнулся к ней, и охватило противное предчувствие, что у нее почти не осталось времени. Она едва дышала. Эрик говорил, что адреналин вернет ее. Если не врал.

В той самой коробке с ампулами лежала только одна, с красным маркером, и одноразовый шприц в упаковке. Вытаскивать же из Морфеона нужно было двоих.

Киран смотрел на обоих высохшими глазами и понимал, откуда подвох в словах Эрика. «Тебе придется выбрать…»

–И одна смерть, значит, должна быть на моей совести, да, Эрик?– сказал он, обращаясь к его телу.

Веки того оставались плотно сомкнутыми, он был не здесь. Но ведь мог очнуться так же, как и Киран. Почему в его словах была такая уверенность, что вытащить можно только одного? Время уходило на бесполезные размышления, но это хотелось понять. Он упомянул, что Киран почти чистый. В Эрике, вероятнее всего, уже был Морфей. Это лекарство делали для него, черт возьми, и он его постоянно принимал… Когда Киран вколол ему дозу, то ненамеренно отправил в такую же кому, как у Ханны, и выйти из нее самостоятельно Эрик не может.

«Скажи, что я был хорошим другом…»

Горло что-то душило. Возможно, это был плач. Без слез и звуков. Плач по их дружбе, по всему тому, что ему пришлось узнать в Морфеоне. И это выворачивало его наизнанку. Киран сделал глубокий вдох.

«Потом. Я дам себе волю потом».

Он извлек шприц и постарался сконцентрироваться. Руки все еще плохо слушались его. И даже не факт, что Ханну это спасет…

Действовать пришлось по наитию. Стоило ли забирать всю ампулу? Или же адреналин чем-то разводят? Единственный, кто мог дать ответы на эти вопросы, пребывал в полнейшей отключке. Киран только мог убедиться, что из шприца вышел воздух.

Вену у Ханны сейчас найти было легко, они проступили близко к коже. Он постепенно ввел адреналин, а затем осел на пол, отстраненно глядя на них обоих. Мысли закончились. Киран начал считать про себя, и когда он дошел до двадцати семи, Ханна вдруг глубоко вздохнула. Ее обезображенное лицо начало подрагивать, и она почти открыла веки. Изо рта раздалось что-то нечленораздельное.

Надо было увозить ее в больницу. Еще неизвестно, как это все сказалось на ее пересаженном сердце. Киран подхватил ее на руки – она и не весила ничего – и отнес в машину.

–Чуть-чуть. Подожди еще немного…– сказал он, наклонившись над ней.

Ханна снова издала какой-то звук. Кажется, все же слышала и понимала его.

Киран бегом вернулся в дом, чтобы взять Эрика. Даже мысли не было его здесь бросить. Он не мог возненавидеть его или обвинить во всех грехах. Но и потакать тоже не мог. Таким был результат их слияния в Морфеоне.

Когда он поднял его, Эрик уже не дышал. Часть его, вероятно, все еще билась в нейронной паутине вместе с Ребеккой, где они будут безостановочно мучить друг друга и обвинять, пока их импринты не развеются.

* * *

Эрик не брал трубку, хотя обещал позвонить после полудня сам, чтобы согласовать даты их полета в Японию летом. Забывать про мать было не в его правилах. Несколько раз Сумире пыталась связаться со своим австралийским «сыном», как она любовно называла Кирана, но и он не брал трубку. Как и новая пассия Эрика. Они все как сговорились.

Под вечер Сумире не выдержала и выехала в сторону Гамбурга. Молчание всей троицы имело много рациональных объяснений. Молодежь чем-то увлеклась. Они могли быть на природе. Да где угодно. Но что-то внутри свербило и гнало отправиться следом. В первую очередь она была безукоризненной матерью, следовавшей своим инстинктам. В пути Сумире сделала еще пару звонков, но в ответ только шел каскад бесконечных гудков.