Книга Любовь и другие диссонансы - Ирада Вовненко

Дисками были тесно заставлены шесть стеллажей. У Рихтера отдельная полка. У Прокофьева тоже. Найти запись выступления Рихтера в Варшаве, где он играл Седьмую сонату Прокофьева, казалось невозможным. Ко мне подошла молодая невыскоая девушка в растянутом свитере, черной юбке и черных военных ботинках. У нее были короткие косички, как у Пеппи Длинныйчулок на иллюстрациях к книге Астрид Линдгрен. Она вообще была похожа Пеппи. Такие же рыжие волосы, огромные веснушки и задорная улыбка. Девушка предложила мне свою помощь. Я принялся объяснять, какой концерт меня интересует, слабо веря, что это имеет смысл — девушка могла быть скорее поклонницей готического рока и группы The Cure, чем музыки Прокофьева. Тем не менее она внимательно выслушала меня, а потом молча отошла и, присев на корточки у нижней полки соседнего стеллажа, вытащила три коробочки. Вручая их мне, сказала:

— На всех этих дисках есть тот концерт. Один диск наш, русский, другой польский, третий чешский. Там есть произведения разных композиторов. Среди записей и оригинальные, и пиратские. Если хотите послушать, кабинки с наушниками вон там, у лестницы…

И отошла, потому что у кассы зазвонил телефон. Я лишился дара речи. Я повидал на своем веку бессчетное количество музыкальных магазинов во многих городах четырех континентов, но нигде не встречал продавца, который, не обращаясь к каталогу или компьютерной базе, мог дать мне подобную информацию. К тому же в таком огромном магазине, как этот. А припанкованная Пеппи Длинныйчулок из московского магазина просто присела на корточки возле полки. И знала о чешском сборнике. Это было на грани фантастики. Особенно шокировали ее слова: «есть оригинальные, а есть пиратские».

Я прослушал все три диска. Полностью. Сначала хотел послушать только Седьмую сонату, но искушение было слишком велико. И провел в магазине весь вечер. Мне было хорошо. Иногда мимо проходила девушка с косичками. Она улыбалась, и мне казалось, она меня понимает. Иоанна не всегда меня понимала. Она утверждала, что у меня маниакально-депрессивный психоз, потому что только маньяки встают в три часа ночи, чтобы рыться в пластинках, а потом их слушать. Тем не менее она вставала вместе со мной, заваривала мой любимый земляничный чай и, присев с кружкой рядом на диван, делала вид, будто не замечает моих слез.

Я вышел из магазина только когда понял, что очень хочу курить. В Москве нет таких ограничений для курильщиков, как в Берлине или, в последнее время, в Варшаве, но курить в магазине было, конечно, нельзя.

Но в одиночестве курить не хотелось. Появилось желание зайти в бар, выпить пива, побыть среди людей. Нормальных людей. Гениев с меня на сегодня было достаточно. Я свернул в небольшую темную улочку. Очень скоро ровный асфальт закончился и начались ухабы. Совсем как в Варшаве чуть в стороне от указанных в путеводителях туристических маршрутов.

Рядом с обшарпанной дверью несколько подозрительных субъектов пили водку прямо из бутылки. Из подвала доносились звуки ударных и громкие голоса. Я спустился по крутой лестнице вниз. В клубах табачного дыма заметил ряды бутылок, пивные кружки и тлеющие окурки в пепельницах, и только потом силуэты людей, сидевших на деревянных скамьях. Типичная атмосфера питейного заведения в варшавском районе Прага времен моей молодости.

Я сел на краешек первой попавшейся скамьи. Сидевший слева мускулистый гигант, пропахший потом, с голыми руками, до самых подмышек покрытыми татуировкой, с серьгой в ухе и кольцом в носу, пододвинул мне кружку с пивом. Я не успел сказать спасибо, потому что на небольшой сцене, сооруженной из пивных ящиков, ударил по струнам гитары и стал что-то громко выкрикивать длинноволосый мужчина примерно моего возраста, а может, и старше. Хиппи моих лет, с ностальгией вспоминающие времена Вудстока, всегда выглядят жалко. Это не значит, что с возрастом следует изменять своей жизненной философии, но зачем выносить ее на посмешище, когда ты весь покрыт морщинами, обзавелся двойным подбородком и «пивным» животом. Это выглядит, как если бы человек в деловом костюме копался в песочнице.

То, что происходило на сцене, явно не предназначалось для детских глаз и ушей. Скорее, напоминало пьяную выходку солиста самодеятельного ансамбля из пожарного депо где-нибудь в медвежьем углу! Мужчина на сцене так и сыпал ругательствами. Спеть это, например, по-немецки было бы невозможно, всех их «Scheiße» и «ficken» не хватило бы и на строчку. По-русски же или по-польски можно ругаться изощренно, создавая целые баллады, но мне это никогда не казалось хорошей идеей. Я не выношу матерщины, хотя признаю, что иногда без нее не обойтись. Однако публичное исполнение песен со словами «ебать», «еб твою мать», «сукин сын», «хуй», «пизда» и тому подобного не укладывалось в мое понимание свободы самовыражения.

После хиппи на ящики взгромоздился какой-то панк. Ведущий объявил его имя, сообщил название «произведения», авторов «текста» и «музыки». На сей раз сначала был «хуй», и только потом «еб твою мать». Мой татуированный сосед был чрезвычайно доволен «концертом». Он стучал кулаком по столу и дружески пихал меня локтем в ребра.

Не в силах это слушать, я встал и направился к выходу. У гардеробщицы, которая тихо что-то вязала, я спросил, всегда ли здесь так поют. Она только молча кивнула на плакат, висевший рядом с ржавым огнетушителем. Я прочел написанное от руки фломастером: «18 апреля 2011 года. 22.00. Фестиваль андеграунда» — и многообещающий анонс: «Наши песни — только о хороших сторонах жизни, то есть о водке и женщинах. Сергей Шнуров и группа «ЛЕНИНГРАД». Меня поразила изобретательность организаторов концерта, провозгласивших эту бессмыслицу андеграундом. Это все равно что назвать немецкие шлягеры постромантизмом, а польское диско поло явлением нью эйдж. С андеграундом это публичное изрыгание непристойностей связывало только то, что оно происходило в смердящем дешевым пивом и табачным дымом подвале. Я не знал ни Сергея Шнурова, ни группы «ЛЕНИНГРАД», и не понимал, как можно утверждать, что поешь о хороших сторонах жизни, если выражаешься о них такими словами. Женщину они именовали не иначе как «блядь», и речь шла не столько о женщине, сколько о трех отверстиях, куда можно тыкать пенисом, оставляя там сперму. Это было отвратительно.

На улице приятно освежал холодный ветер. В небольшом киоске на углу я купил две банки пива. Присел на цементную балюстраду, которая упиралась в ворота, ведущие во двор старого дома. Вскоре ко мне подошел очень худой человек в грязном тренировочном костюме, дыры в котором были заклеены клейкой лентой. На ногах у него были рваные кеды разного цвета. Он сел рядом, положил на землю огромный пластиковый мешок, наполненный пустыми бутылками и пивными банками, и молча ждал, поглядывая на банку, из которой я пил. Я протянул ему пачку сигарет. Он поблагодарил, но сигарету не взял. Я заговорил с ним. Его звали Василий. Он рассказал, что не курит, потому что «это дорого». Живет на улице, два года тому назад приехал из деревни под Красноярском после того, как сгорел его дом и на пожаре погибли родители. Он потерял не только их, но и все свое имущество. Сначала собирал бутылки и банки в Красноярске, но «здесь, в Москве, их гораздо больше». Он не может найти работу, потому что знает только крестьянский труд, а учиться не хочет, стыдится своего внешнего вида. Он ни к кому не имеет претензий, так как «российская глубинка, вдали от Москвы и Петербурга, всегда жила бедно. Почему теперь должно быть иначе? Это просто стало заметнее. Не каждому суждено стать Гагариным, который из колхоза попал в космос». Василий иногда подрабатывает садовником у новых русских, но в основном занимался сбором пустых бутылок и банок. У его крестницы через две недели день рождения. Он хочет купить ей в подарок новое платье. Ему не хватает «всего восьмидесяти бутылок». Я запихнул ему в пакет пустую банку и достал бумажник. Он отстранился, поспешно встал, подхватил мешок и сказал: