Книга Орбека. Дитя Старого Города - Юзеф Игнаций Крашевский

думают о революции?

– Где же! Они теперь так заняты триумфальными похоронами, лентами, кокардами, речами, торжественностью, что готовы бы дать всех порезать. Но я, господин генерал, пришёл сюда к вам с просьбой.

– Ну что, Каспер Иванович?

– Лежит тут один раненый…

– О, не один.

– Раненый в руку и простреленный в ногу. Отдайте мне его!

– Не могу! Раненым не разрешено показываться на улицах, они бы готовы сделать с ним то, что сделали с трупом, который носили обнажённым по улицам.

– Нет, нет, теперь уже спокойно; они сами работают над усмирением. Бедный мальчик, а мать у него старая.

– Лишь бы из этого не вырос какой скандал. Возьмите его себе… вывозите к чёрту! Лучше пусть дома умрёт… говорят, что мы его тут домучили!

В эти минуты уряднику пришло на ум, что если он умрёт дома, устроят ему демонстрационные похороны, но уже не хотел отступать. Тяготело над ним это проклятие, бремя которого ещё слышал в ушах. Пошёл в зал, где были раненые. Не знал Франка, но знал его фамилии.

В углу, на узкой кровати из-за белых, немного окровавленных простынь выглядывало бледное, красивое лицо юноши. Урядник, идя, каким-то инстинктом тут задержался.

– Вы ранены в руку и прострелены в ногу? – спросил он. – Францишек Прева?

– Я, – ответил тихий голос.

– Поднимешься своими силами?

– Не смогу, но если бы мне кто-нибудь помог…

– Ты встал бы?

– Встал бы. Но зачем?

– Чтобы поехать домой. Вставай! Езжай домой и скажи матери…

Он остановился и, не докончив, ушёл; позвал цирюльника, шепнул ему несколько слов и что-то написал на бумажке.

Цирюльник закрутился около больного, набросил на него плащ, подал руку, какой-то солдат поддержал его с другой стороны. Внизу стояла дрожка, которую взяли силой, и Франек, почти не зная, что с ним делается, выехал один из цитадели с одним только возницей, приказывая везти себя на Старый Город. За воротами его сразу охватила слабость, он потерял сознание.

Возница, которому сказали номер дома, повернулся, посмотрел, покивал головой.

– Может, им там труп только привезу, – сказал он. – Но если поспешу, то кто знает…

Добряк рванул коней… Тряска дрожки и боль разбудили Франка. Каким-то инстинктом самосохранения он здоровой рукой схватился за дверку и крикнул.

Возница усмехнулся.

– Ого! – сказал он. – Какой из меня добрый доктор!

Но поехал медленней.

– Ради Бога! Осторожней! Две раны!

– Уже теперь нога за ногой, но сознания не теряйте, паныч; и благодарите Господа Бога, что отсюда выбрались.

Езда показалась Франку веком; она действительно продолжалась долго. По дороге, когда уже выехали в город, прохожие, видя это бледное лицо, останавливались, догадываясь об актёре кровавой трагедии. Один даже остановил дрожку Был это Млот, который летел в цитадель, чтобы там получить информацию, и удивился, увидев Франка свободным.

– Ты? Откуда? Что?

– Из цитадели.

– Кто же тебя освободил?

– Не знаю… Сильно страдаю… А, домой, домой! – простонал больной. – За доктором!

– А, слава Богу! – воскликнул тот, уже меньше внимания обращая на его стон. – Уступают! Уступают! Опомнились! Нужно ковать железо, пока горячо. Езжай домой, я в цитадель; там мои знакомые; нужно узнать об остальных братьях. Слава Богу, что ты свободен!

Наконец дрожка остановилась у каменицы. На Старом Городе было пусто. Ендреёва только что вернулась, разгорячённая, мстительная, и упала на колени для молитвы, чтобы подавить в себе эти нехристианские чувства. Чувствовала себя возмущённой аж до неверия. Около неё летала, плача и жалуясь, достойная девушка, Кася; не могла узнать своей пани; утешала её, как умела, целовала, плакала над ней.

– Матерь Божья Ченстоховская! Пожалуй, ты сделаешь чудо! – восклицала старуха, заливаясь слезами.

Через мгновение, когда выговорила эти слова, дверь отворилась; возница с батогом в руке, в шапке на голове вошёл в помещение.

– Здесь пани Ендреёва?

– Я только тебе заплатила! – сказала старуха, думая, что вернулся первый возница.

– Но нет, я только что приехал.

– Это не тот! – воскликнула Кася. – А что хотите?

– А здесь пани Ендреёва?

– Да.

– Тогда помогите мне занести вашего больного в дом, чтобы не лежал там на холоде.

– Какого больного? Откуда?

– Из цитадели его везу.

– Где он? – крикнули обе женщины.

– Где он может быть, когда говорю, что в дрожке внизу.

Ендреёва бросилась как безумная, не слушая больше, воскликнула:

– Чудо! Чудо!

Обе с Касей, оставив дверь открытой, полетели к дрожке; а когда мать после стольких волнений, после таких мук увидела лицо сына, она опустила голову и чуть не упала без сознания от радости.

– Ох уж эти бабы! – сказал, подскакивая, возница. – Слишком плохо им, или слишком хорошо, падают как мухи.

Но затем Ендреёва пришла в себя.

Вскоре у ложа Франка сидела сияющая мать. Для неё было тайной, кто спас её сына, приписывали это Делегации, но больше Божьей Матери Ченстоховской, для которой поклялась пойти пешком на торжественное благодарение. Освободителем был окаянный.

Второго марта, когда Господь Бог дал день весны и как бы воскрешения после мученичества для бедной Варшавы, когда её стотысячное население вышло хоронить своих жертв, с такой торжественностью, какой новая история не знает, Франек не мог даже выглянуть в окно на этот незабвенный поход, что в жизни людей, которые его сопровождали, что на него смотрели, есть эпохой, представляет как бы сновидение неземного торжества.

Эта тишина улиц, эта торжественная серьёзность народа, эти дети, несущие стражу, перед рассудительностью которых склонялись седые головы, эти пять гробов, убогих, чёрных, украшенных только тернием и пальмами; эта неизмеримая простота всей торжественности, это согласие всех, подающих друг другу руки при останках, после многолетней борьбы и ненависти, – было это несравненное зрелище, было это что-то, как сени небес прекрасного и святого. Как в жизни людей есть минуты апофеоза, так и в жизни народов; в истории Польши, за исключением дня 3 мая, мало подобных минут. Добровольный отход войск, уважение народной боли было со стороны солдат чудом, после которого она быстро опомнилась, возвращаясь к своей роли, пожалев о честной покорности, как о политическом грехе.

Только Ендреёва сбежала на улицу, чтобы лицезреть протягивающийся по Белянской кортеж, но вскоре заплаканная вернулась к сыну, рассказывая ему о тех пяти гробах и о евреях, которых видела, идущих вместе с нашими ксендзами за кортежем.

Анна пошла вместе с отцом прямо на Поважки. Лицо Франка горело, когда он слушал рассказы, и по нему текли горячие слёзы, слёзы благодарности к Богу, который, казалось, открывает более светлое будущее для Польши.

После этого дня, после этой светлой минуты, почти с часа, когда останки были засыпаны землёй, а народ расплывался с гордостью великой, одержанной над собой победы, – началась новая