Книга Голод - Алма Катсу

– А помнишь тот год, когда мама пошила нам одинаковые платья из красного ситца? Помнишь, как мы считали, что просто потрясающе выглядим в этих платьях? Свое я носила, пока не развалилось на части, и мама пустила клинья от юбки на одеяло…

Прикрикнуть бы на нее, сказать «прекрати»… но Мэри очень уж не хотелось хоть что-нибудь говорить, не хотелось, чтоб ее прежний, нисколько не изменившийся голос нарушил безмолвие мира, где больше нет Чарльза Стэнтона.

С тех пор как она оставила Стэнтона, сестра присматривала за нею, как за калекой: сядь здесь, только не так близко к огню, попробуй уснуть; держись за край моего одеяла и иди следом… Сон сделался зыбок, неуловим, а ведь только его – забвения, полного оцепенения, позволяющего не думать о происшедшем, – Мэри и ждала с нетерпением каждый день.

Порой среди дня она вздрагивала, оглядывалась вокруг, удивлялась – когда это начался снегопад? когда они успели углубиться в эти горы? – и понимала, что снова задремала на ходу.

Вперед и вперед, вперед и вперед… Мало-помалу они миновали горное плато, расчищенное от снежных наносов необычайно сильными ветрами, и двинулись вниз. Сколько дней они провели в пути? Трудно сказать, ведь все эти дни были одинаковы, как две капли воды: снег, снег, снег на многие мили вокруг. В последние дня три-четыре Луис несколько раз падал в обморок. Ослабший отец по утрам все чаще и чаще не мог встать на ноги, а поднятый, поддерживаемый под локти, ковылял вперед, будто ходячий труп во власти нечестивого колдовства.

Сегодня, на Рождество, он не смог идти дальше. Упал на колени за пять-шесть часов до заката, и поднять его на ноги больше не удалось.

Сквозь дым костра Мэри видела сестру с зятем, склонившихся над отцом. Их тихий, невнятный шепот шуршал где-то на грани сознания. Мивоки, Луис с Сальвадором, жались друг к другу, укрывшись одним одеялом, точно две исхудавшие птицы, соединенные вместе рюшами одного оперения. Похоже, питались они лоскутами кожи, отрезанными от одежды, подолгу жуя их, жуя, размягчая во рту.

Отойдя от мужа, Сара подсела к Мэри. Долгое время она хранила молчание.

– Папа умер, – наконец сообщила сестра.

Мэри прислушалась к себе в поисках хоть каких-нибудь отголосков печали или сожалений. Казалось, холода зимних гор заморозили, выстудили ее насквозь.

– Нужно похоронить его, – сказала она.

– Времени нет. Идти нужно, – возразила Сара, покачав головой.

Однако в душе Мэри словно бы что-то оборвалось. Уступать она не собиралась.

– С меня хватит, – объявила она. – Я возвращаюсь назад, к остальным. Нас слишком мало. С нами покончат по одному. Безнадежно все это.

Холодные, как лед, пальцы Сары до боли стиснули плечи.

– Мэри, пути назад уже нет. До лагеря слишком далеко.

– Из-за нас опасность грозит и оставшимся, – сказала Мэри, только сейчас осознав, насколько права. – Мы решили пойти вперед, за помощью, и с нашим уходом партия сделалась меньше. Эти… тени явятся к ним, как явились по наши души, понимаешь? Разделившись на мелкие группы, мы стали легкой добычей. Обрекли на гибель себя, а тем самым и остальных.

– Мэри, Мэри!

Сестра принялась яростно трясти ее… или это ее от холода так трясет?

Мэри без труда вообразила себе, как ляжет, и пусть снег поглотит ее целиком. Пусть холод сделает свое дело. Пусть онемеют ладони и ступни, и уши, и нос, и горло, и, наконец, грудь…

Но нет, все это ей совсем не представилось. Она действительно лежала в снегу.

Сара куда-то исчезла. Возможно, ее и вовсе здесь не было… как и всех остальных.

Снег, падавший на ресницы, смерзался в тоненькие сосульки, причудливо преломлявшие свет костра… или свет солнца? Надо же, уже утро.

От голода не осталось и следа. От всех прочих чувств – тоже.

Бескрайние сугробы слепили глаза.

Сара, появившаяся невесть откуда, подняла Мэри, силой заставила встать, взяла за руку.

Обе с трудом, спотыкаясь, побрели дальше – в снега, в ослепляющий свет.

Глава сорок четвертая

СПРИНГФИЛД, ШТАТ ИЛЛИНОЙС, СЕНТЯБРЬ 1840 г.

От неожиданно едкой, дьявольской вони жженого волоса едва не потемнело в глазах.

Взвизгнув, Тамсен уронила щипцы для завивки на пол, поспешно плеснула на них водой и облегченно вздохнула. От остывающих щипцов с шипением повалил пар.

Нервы, нервы, вот она и отвлеклась. К счастью, волос подпалила не так уж много, всего пару прядок.

Подняться пришлось пораньше, чтоб приготовиться к церемонии, но, правду сказать, ей все равно не спалось. Казалось, спящий дом давит на нее всей тяжестью. Здесь Тамсен родилась и выросла, а теперь дом принадлежал брату. Каждый вечер он укладывался в огромную кровать под балдахином совсем рядом – вон там, за дальней стеной. Если как следует прислушаться, несложно было вообразить, будто слышишь его дыхание и даже его мысли. О чем он думает? Быть может, о том же, о чем и она?

С самого дня возвращения, стоило только лечь спать здесь, в своей старой комнате, Тамсен не давали покоя воспоминания, словно бы выжженные на теле за время отсутствия.

Ну а красота… собственная красота, по крайней мере, внушала кое-какую надежду. Вздохнув, Тамсен снова взялась за щипцы. В Северной Каролине она непременно нашла бы среди дам, лебезивших перед нею, искавших ее внимания, хоть одну, готовую помочь в хлопотах с завивкой и помадой. Увы, здесь, в Иллинойсе, подруг, обожательниц, взирающих на нее снизу вверх, будто в надежде, что толика ее красоты и ума каким-то образом перейдет к ним, у Тамсен не имелось. Здесь, в доме брата, со всеми делами приходилось справляться самой.

Платье для свадьбы Тамсен выбрала не самое лучшее – из синего шерстяного шалли[16], с плиссированным лифом и пышным, широким рукавом. Лучшим она считала другое, поплиновое, оттенка полыни, однако зеленый для бракосочетаний считался цветом неподходящим, несчастливым. Вообще-то, прочитав несколько лет назад в «Дамском журнале Годи» о венчании английской королевы, Тамсен с тех самых пор мечтала, если уж доведется вновь выйти замуж, венчаться в белом. Нет, помешали этому не расходы: Джордж Доннер предлагал послать в Чикаго за любым платьем, какое она пожелает. Брак с Джорджем Доннером означал, что жить ей придется на ферме, а там подходящих случаев для белых платьев, можно сказать, не предвидится, а если так, к чему ей настолько непрактичные приобретения?

Однако главная причина состояла даже не в этом. Тамсен понимала: одна необычная, незаурядная вещь превратит общую заурядность ее будущей жизни в сущий кошмар.

Вдобавок, для белого ей недоставало внутренней чистоты.

Простиравшиеся за окном поля пшеницы, принадлежавшие брату, колыхались волнами, словно золотой океан, небо сияло безупречно ясной лазурью. При виде такой красоты у Тамсен защемило сердце. Казалось, золотые просторы тянутся вверх, сливаются в поцелуе с небесной синью. К глазам подступили слезы. Вернувшись на ферму Джори после венчания, Тамсен станет здесь не хозяйкой – гостьей. Женой другого… опять.