Книга Красавица некстати - Анна Берсенева

Он спохватился, только когда из домика в часах в очередной раз выскочила кукушка. Пока она куковала, Игнат взглянул на стрелки – они сошлись на полуночи.

– Что же ты, Маша! – Он встал. – Что не гонишь гостя-то? Тебе ведь завтра, наверное, на работу чуть свет.

По ее лицу при этих его словах мелькнула печаль. Мелькнула совсем неуловимо и тут же сменилась какой-то безропотной покорностью. Эта ее покорность полоснула Игната по сердцу, как ножом.

– Я вас провожу, – тихо сказала Маша.

Светлые лучики в ее глазах погасли.

– Это еще зачем? Ночь ведь.

– Хоть до калитки…

Фонарей на улице не было, и тропинка, ведущая к калитке, виднелась лишь в пятнах света, падающего из окон. Маша открыла перед Игнатом калитку, сделала шаг в сторону, чтобы не помешать ему выйти. И в этом движении тоже была такая покорность, выдержать которую Игнат не мог.

– Да что с тобой, Маша! – воскликнул он. – Отчего ты… такая?

– Нет, ничего. – Голос ее звучал тускло. – Спасибо, что навестили.

Он сделал шаг за калитку. Замер. Обернулся. Маша стояла, опустив руки. Казалось, колени у нее сейчас подломятся и она упадет на землю. Игнат стремительно развернулся и сделал шаг обратно – к ней.

Наверное, она чувствовала его так же, как он ее. Когда он собирался уйти, она отпустила его безропотно, вот только все ее силы ушли на то, чтобы не роптать. А когда он понял, что останется…

Маша прильнула к нему сразу, как только он оказался рядом. Трепет, которым вся она была охвачена, пронизал его насквозь. Это был не женский, не бабий, а совершенно девический по силе волнения трепет.

Игнат осторожно обнял Машу.

– Тише, милая, – сказал он, хотя она и так не произнесла ни слова. – Ну успокойся, успокойся. Что ты? Не уйду я.

– Родной мой… – Она шепнула почти неслышно, но он расслышал. – Всю жизнь родной…

В светелке зажигать свет не стали. Игнат и без того видел Машу так отчетливо, будто она была подсвечена изнутри. Да так оно и было. Вся она светилась, трепетала, как пламя свечи.

Постель белела той же чистотою, что и ее платье. Кровать заскрипела под тяжестью Игнатова тела. А когда легла Маша, не раздалось ни звука, как будто рядом с ним опустился на кровать цветочный лепесток.

Он думал, что все это просто забыто им – он давно привык к своему одиночеству. Но это оказалось не забыто, а… неведомо ему! Не давно, а просто никогда не знал он такой бесконечной нежности, и такой готовности на все, что доставляло ему радость, и такой мгновенной догадки о том, что может ему радость доставить… Вся она раскрылась перед ним сразу, со всей самоотверженностью первого чувства. Именно чувства – дело было даже не в том, что он был ее первым мужчиной. Только чувство подсказывало ей, что делать, и ни разу эта подсказка не оказалась неверной.

Игнат не мог сказать Маше ни слова. И даже не потому, что голову ему отуманила страсть, хотя он в самом деле был охвачен очень сильным порывом, – но от неожиданности того, что он почувствовал в ней.

Она не видела его восемнадцать лет. Да она его вовсе, можно считать, не видела, потому что восемнадцать лет назад была ребенком. Но сейчас, при случайной встрече, которой она, конечно, и предполагать не могла, Маша отдавалась ему так, словно он единственный и был ей нужен, словно все эти годы она просидела вот здесь, в светелке у окошка, ожидая его.

А может, так оно и было?

Но ни ответить себе на этот вопрос, ни задать его Маше Игнат уже не мог. Он долго целовал ее, гладил по нежным плечам, по вискам, на которых от волнения выступили капельки пота, долго не разрешал себе обрушиться на нее всей тяжестью своего тела, потому что боялся испугать ее, и сдерживал себя, и томил… И наконец не выдержал – раздвинул ее ноги своими коленями, которые стали в эту минуту безжалостно-стальными, и забыл обо всем.

Он не думал уже, как ей сейчас – хорошо ли, плохо ли… Эгоизм сильного желания охватил его, как пламя. И только когда это пламя догорело, чуть не спалив его изнутри, только когда он со стоном уткнулся лбом в Машино плечо, сотрясаясь, как от электрического разряда, – только тогда его охватила не одна лишь страсть, но и жалость к ней, и нежность.

Едва придя в себя, Игнат упал головою на подушку и притянул к себе Машу. Она затихла у него под рукой.

– Испугалась? – тяжело дыша, спросил он. – Машенька…

Он не знал, что еще сказать. Ее имя казалось ему словом любви, самым главным и ясным словом.

– Не испугалась. – Ее голос звучал трепетно и серьезно. Игнат опустил глаза и не смог сдержать улыбку – такое смятенно-счастливое было у нее лицо. – Я тебя не могла испугаться. Я тебя одного ждала.

– Ну уж! Ты и помнить меня не могла, да и не знала совсем. Ведь ты маленькая тогда была.

– Что же, что маленькая? – Маша покачала головой, и Игнату стало щекотно под рукою от легкого трепета ее волос. – Я таких, как ты, больше не встречала. Потому что таких больше нету, – поспешно пояснила она.

По глубокому волнению, которое послышалось в ее голосе, Игнат понял, что она не выдумывает это, ни для него, ни для себя не выдумывает. Так оно и было в ее жизни, как она сказала. Но как же странно это было, как невероятно! Хотя… Что невероятного он мог узнать о любви – после того, что произошло в его собственной жизни?..

– Но ведь замуж надо было выйти, Маша, – сказал Игнат.

– Зачем?

– Ну… Все ведь выходят. Детей хотят…

– Каждый для своего родится. Одной для всех нету судьбы. – Она снова покачала головой у него под рукою. – Я смотрела на человека и замуж за него не хотела. Потому что сразу чувствовала, что он мне чужой. И всегда так было, сколько ни звали. А тебя я, конечно, неясно помнила. Все-таки и правда невеличка тогда была. Но вот это помнила крепко – что ты родной весь, и роднее нету. Так оно и вышло.

У него дрогнуло сердце от прямой и простой правды ее слов.

– Поедешь со мной, Маша? – спросил Игнат.

– Да.

Она снова не сказала ничего лишнего – только то, что чувствовала. Все ее чувства уместились в единственное слово.

– В Москву, – уточнил он. – Жалко тебе, конечно, будет из этого дома уезжать. Там-то у меня только комната в малосемейке. Ничего, может, когда-нибудь лучше будет. Сад тебе посажу, сделаю лесенку в сад…

У Игната слегка повело голову, пока он говорил все это. Не столько от усталости недавних минут, сколько от глубокой, давней, много лет длящейся усталости одиночества.

Наверное, Маша расслышала, что язык у него заплетается.

– Ты поспи, – сказала она.

– А вдруг сон плохой приснится? – уже засыпая, пробормотал он. – Закричу еще, напугаю тебя…

Это в самом деле могло быть. Ему часто снились то война, то лагерь. И бывало, что он кричал от этого во сне.