Книга Новый год в октябре - Андрей Молчанов

Работа вырисовывалась нетрудной, но кропотливой, и Прошин невольно прикинул — успел бы он с ней к лету или нет? В самом деле — если не Тасманово море, так хотя бы Черное… И — осенило! Без логических связок, молниеносно, подобно магниту, притягивающему россыпь железных опилок, выстроился перед ним план, воедино собравший все исподволь копошившиеся мыслишки. Прибор для океанологов как раз и был третьей частью, четко стыковавшейся и с кандидатской, и с анализатором. Итак — докторская. Бесполезная, с расплывчатой идейкой практического применения, но при желании можно внушить, что и трактор, всунь ему в кабину водопроводную трубу — танк! Неужели… шанс?

— Простите, — подал голос Прошин. — Я не хочу вмешиваться в планы руководства, но, учитывая загруженность наших лабораторий, предлагаю отдать эту работу мне.

— Вы берете на себя большую ответственность, — предупредил Бегунов. — У вас и без того серьезная тема.

— Знаю.

Прошин отправился к себе, провожаемый одобрительными взорами коллег.

— На морской песочек потянуло, — прозвучала за спиной реплика Михайлова и, вслед за ней, — чей-то смешок.

Но он не обернулся. Ему было легко. Балласт бездеятельности оборвался, брякнувшись за спиной, появилась цель, далекая, сложная, но только такие он и признавал, презирая стрелявших в упор. Те, кто лупит в упор, не стрелки, те много не настреляют…

Он еще раз взвесил каждый пунктик плана: кандидатская — деталь готовая, почистить ее, снять шелуху… Затем — датчик. Эту деталь вытачивает лаборатория. И морской прибор. Окрестим его… «Лангуст». И надо для него дать мастеру свой резец, неудобный, явно не тот, но в правильности подбора резца мастера придется убедить.

Он осторожно покусывал губы, и глаза его смеялись. Он действительно был счастлив, хотя сам не понимал отчего. Но вспомнилась Ирина, семь цифр-закорючек, перенесенных с клочка бумаги в записную книжку, и он — анатом своих чувств — также связал их строгой схемой и подвел итог, вышедший отменным: приятный кавардак любви царил в душе; начиналась Игра! — и ее захватывающая прелесть, отзывавшаяся щекотным холодком в груди, преисполняла его смыслом. А может, лишь иллюзией смысла. Но какая в конце концов разница?

В кабинете он застал Глинского. Тот нервно загасил сигарету и ломким визгливым голосом закричал:

— Ты когда-нибудь уволишь эту пьянь или нет?!

Лицо Сергея пылало, волосы были растрепаны, глаза сверкали бешенством. Вернее, сверкал один глаз; второй заплыл, свирепо тлея в здоровенном багровом синяке.

— О, — Прошин поправил очки. — Какая странная производственная травма…

Глинского затрясло.

— Если бы не Чукавин….

— Постой, паровоз, — сказал Прошин. — По порядку, пожалуйста.

— По порядку… — Глинский сопел, едва не плача. — Стою с Наташей. Говорим. Вдруг — Авдеев. Так и так, разрешите на минутку… Меня, значит. Сам — в дупель. Торчит как лом. Ну, вышли. И тут, представь, подзаборное заявленьице: «Если не оставишь ее…» Я его конечно, послал. Ну и… — Он приложил к глазу пятак.

«Как незаметно наступила зима, — думал Прошин, всматриваясь в искрящийся снежком дворик НИИ, исполосанный темными лентами следов автомобильный шин. — Наступила, похоронила под снегом грязь, мокрые листья, чьи-то обиды…»

— Я в суд на него, сволочь, подам! — заявил Глинский, давясь злобой.

Прошин очнулся.

— В суд не надо, — отсоветовал он. — Возня. Я уволю его, и все. Но вовсе не из сострадания к твоему фингалу. Мне просто не нужны разносы от начальства по милости двух петухов, устраивающих дуэль из-за какой-то курицы.

Сергей сжал кулаки, но Прошин, приняв рассеянный вид, отвернулся.

Когда Глинский удалился, Прошин вызвал Авдеева.

Коля Авдеев был гордостью и горем лаборатории. Талант и пьяница. Любая ужасающая в своей мудрености задача решалась им быстро и просто, хотя никаких печатных трудов, степеней и прочих заслуг за Колей не числились.

Через несколько минут голова инженера робко просунулась в дверь. Авдеев молчал. Прошин тоже.

— Ну ладно, — наконец сдался Алексей. — У тебя есть что-нибудь еще там, за дверью?

— Есть, — застенчиво призналась голова.

— Тогда заходи сюда весь!

Авдеев, поразмыслив, повиновался.

— Садись, убогий, — сказал Прошин дружелюбно. Он открыл сейф и, не сводя с собеседника насмешливых глаз, вытащил ворох бумаг. — О! Полное собрание твоих объяснительных. За опоздания на работу, уходы с нее… за появление в состоянии определенном… Сейчас ты напишешь еще одно произведение. Повесть о том, как поссорились Николай Иванович и Сергей Анатольевич. Пиши, Гоголь. Или… Мопассан, а?

— А что так? — Прошин откинулся в кресле, прищурил глаза. — Грамоте разучился? Нет? Тогда пиши, лапочка, пиши. И слезно моли о пощаде. Раскаяние — путь к спасению. А если серьезно, Коля, то ты распустился. Каждый день под мухой, как это, а? Вчера ты пил, сегодня человека изувечил, завтра прирежешь кого-нибудь. Давай-ка, в самом деле… пиши. По-хорошему, по бумаге… По собственному, пиши, желанию…

— Леша, прости. Я больше….

— Не надо детсадовских извинений! Пиши! Все!

— Увольняешь, — с пьяным сарказмом сказал Авдеев. — А кто диссертацию тебе сделал — это, значит, шабаш, да? Забыто?

— Ну и сделал, — Прошин протирал краем портьеры свои ультрамодные очки. — Только зачем попрекать? Тогда ты нуждался в быстрых деньгах и получил их. Ну что смотришь на меня, как упырь? Давай лучше объясни функцию тупого угла в любовном треугольнике. А мы, для общего развития, послушаем…

— Заткнись, — процедил Авдеев, раздув ноздри.

— Ах, страшно-то как! — всплеснул руками Прошин. — Еще разок, только на октаву ниже и продаю тебя на роль Бармалея в Театр юного зрителя. Ты похож, кстати. Ходишь, как пьяный леший: небрит, костюм в пятнах, ботинки клоуна… — Он с отвращением посмотрел на инженера.

Испитый, с сеткой малиновых сосудиков на опухших веках, тот, ссутулившись, сидел на стуле, приглаживая узловатой рукой спутанные тусклые волосы.

И вдруг в Прошине будто что-то мягко шевельнулось, и прорезался тоненько голосок Второго: «Бери этого типа за глотку и вытряхивай из него докторскую. Сам не справишься».

— Да ты пойми, — Авдеев перегнулся через стол, сблизившись лицом с Прошиным. — Пойми, — страдальчески обнажая в оскале бледные десны, цедил он, и слюна пузырилась в уголках рта. — Она же Сереге вроде забавы! А мне… Нельзя мне от нее, Леха!

— Да сядь ты! — Прошин поморщился от сладковатого перегара, пахнувшего в лицо. — Сядь…

— Не могу уйти, нельзя… никак… — зажмурив глаза и мотая головой, выговаривал тот.

— Тихо ты! — Прошин на цыпочках подошел к двери, открыл ее, затем закрыл вновь. — Вот что, — сказал, зевая. — Иди-ка ты, Коля, домой. Проспись. Потом сполосни морду свою наглую, подстриги патлы эти декадентские — и марш в магазин. Выделяю тебе две сотни. Как лорда тебя на них не оденут, но за человека с пропиской сойдешь. А то будто макака. Но все туда же, по бабам! Женщина же, кстати, ценит в мужчине прежде всего чистоплотность. Это афоризм. И его необходимо запомнить.