Книга Колёса - Артур Хейли

Троица шла вдоль конвейера – профсоюзный босс нагнал Мэтта Залески и зашагал рядом с ним. Они продвигались быстрее конвейера и теперь шли мимо уже почти готовых машин. Здесь на каждом шасси был установлен силовой агрегат, шасси скользило дальше, и там на него опускался кузов машины, – сборщики говорят в таких случаях:

"Ну, спарились!” Мэтт Залески наметанным глазом окинул конвейер, проверяя, как идут основные моменты операции.

Залески, Иллас и Паркленд шли дальше. Рабочие при их приближении поднимали голову или поворачивались и смотрели на них. Некоторые здоровались, но таких было немного, и Залески отметил, что большинство рабочих – как белые, так и черные – настроены мрачно. В воздухе чувствовалось напряжение, атмосфера была накалена. Так бывает на заводах – иногда без всяких оснований, а иногда по какой-нибудь совсем несущественной причине, словно взрыв где-то назревает и достаточно маленькой трещинки, чтобы пар вырвался наружу. Мэтт Залески знал, что социологи называют это реакцией на противоестественную монотонность.

Профсоюзный босс придал лицу суровое выражение – наверное, чтобы показать, что он лишь по обязанности идет с начальством, но ему это вовсе не по душе.

– Ну как, не скучаешь по конвейеру? – спросил его Залески.

– Нисколько, – сухо ответил Иллас.

Залески не сомневался, что так оно и есть. Посторонние, совершая экскурсию по заводу, часто думают, что рабочие со временем привыкают к шуму, духоте, жаре, к напряженному темпу и бесконечному однообразию работы. Залески не раз слышал, как взрослые посетители говорили пришедшим с ними детям про рабочих, словно про зверей в зоопарке: “Они же привыкли. И обычно довольны своей работой. Они не променяли бы ее ни на что другое”.

Ему всякий раз хотелось крикнуть: “Не верьте этому, дети! Это ложь!"

Залески знал – как знают все связанные с автомобильным производством, – что лишь немногие из тех, кто долго проработал на конвейере, согласились бы трудиться так всю жизнь. Обычно они рассматривают свое пребывание там как нечто временное, пока не подвернется что-то получше. Однако для многих, особенно для тех, у кого нет образования, это неосуществимая мечта. И западня захлопывается. Захлопывается на два замка: с одной стороны, рабочий обрастает обязательствами – женится, появляются дети, плата за квартиру, за обстановку, а с другой – в автомобильной промышленности заработки выше, чем где-либо еще.

Но ни высокие заработки, ни довольно значительные дополнительные льготы не способны компенсировать этот безрадостный, бездуховный труд, физически тяжкий и убийственно монотонный – одно и то же час за часом, изо дня в день. Сам характер работы лишает человека гордости за то, что он делает. Рабочий на конвейере никогда ничего не завершает, не ставит точки: он ни разу не собирает автомобиль целиком, а лишь соединяет какие-то его части – там прикрепил металлическую пластину, тут подложил шайбу под болт. Вечно та же пластина, та же шайба, те же болты. Снова, и снова, и снова, и снова, и снова; при этом условия работы – учитывая грохот и шум – таковы, что исключается какая-либо возможность общения, какой-либо дружеский обмен репликами. По мере того как идут годы, многие хоть и ненавидят свою работу, но смиряются. Есть, правда, такие, которые не выдерживают и сходят с ума. Но любить свою работу никто не любит.

Словом, рабочий на конвейере, будто узник, только и думает о том, как бы вырваться из этого ада. Одной такой возможностью для него является прогул, другой – забастовка. И то и другое вносит разнообразие, нарушает монотонность, а это – главное.

И сейчас заместитель директора понял, что настроение рабочих, возможно, не удастся сломать.

– Помни, – сказал он Илласу, – мы договорились. Я хочу, чтобы ты поставил точку – и быстро. – Представитель профсоюза молчал, и Залески добавил:

– Сегодня ты должен бы радоваться. Ты добился того, чего хотел.

– Не всего.

– Главного.

За этими словами скрывалось одно обстоятельство, о котором оба знали: некоторые рабочие, стремясь удрать с конвейера, старались быть избранными на какую-нибудь освобожденную должность в профсоюзе, с тем чтобы со временем занять в нем руководящий пост. Этот путь совсем недавно избрал и сам Иллас. Но, попав на выборную должность в профсоюз, человек становится уже политической фигурой: он ищет переизбрания и в промежутках между выборами вынужден маневрировать как политик, чтобы добиться благорасположения своих избирателей. А избирают профсоюзного деятеля рабочие, вот он и стремится им угодить. Именно этим был сейчас озабочен Иллас.

– Где же этот тип – Ньюкерк? – спросил его Залески. Они как раз подошли к тому месту конвейера, где утром произошел инцидент.

Иллас кивком указал на открытую площадку, где стояли несколько столов с пластмассовыми крышками и стулья. Здесь рабочие с конвейера завтракали во время перерыва. В стороне были установлены автоматы, отпускавшие кофе, безалкогольные напитки, конфеты. Место это было отделено прочерченной по полу полосой. Сейчас там сидел один-единственный человек – огромный, грузный негр с дымящейся сигаретой в руке – и смотрел на приближавшееся трио.

– Так вот, – обратился Залески к Илласу, – скажи ему, что он может вернуться на свое рабочее место, да не забудь добавить, на каких условиях. Когда закончишь разговор, пусть подойдет ко мне.

– Ладно, – сказал Иллас, шагнул за линию и, улыбаясь, двинулся к столику, за которым сидел великан.

А Фрэнк Паркленд направился прямиком к молодому негру, по-прежнему работавшему на конвейере. И сейчас что-то усиленно ему втолковывал. Тот смущенно слушал, потом робко улыбнулся и кивнул. Мастер тронул парня за плечо и указал на Илласа и Ньюкерка, все еще сидевших на площадке за столиком, пригнувшись друг к другу. Парень снова осклабился. Мастер протянул ему руку; немного помедлив, тот пожал ее. А Мэтт Залески, наблюдая все это, подумал: сумел ли бы он на месте Паркленда так лихо провести это дело?

– Привет, босс! – донесся до Мэтта голос с другой стороны конвейера. Он обернулся.

Голос принадлежал контролеру по внутренней отделке, человеку небольшого росточка, поразительно похожему на Гитлера и давно работавшему на конвейере. Товарищи, конечно, дали ему кличку Адольф, а тот – как звали его на самом деле, Мэтт так и не вспомнил, – словно желая подчеркнуть сходство, даже прикрывал прядью волос один глаз.

– Привет, Адольф! – Мэтт перелез на другую сторону конвейера, осторожно пробравшись между желтой машиной с откидным верхом и серо-зеленым седаном. – Ну, как сегодня кузова – на уровне?

– Бывало и хуже, босс… Помните игры на первенство мира?

– Лучше и не вспоминать.

Игры на первенство мира, как и начало охотничьего сезона в Мичигане, были событиями, которых автомобилестроители страшились больше всего. В эти периоды прогулы достигали апогея – даже мастера и начальники цехов не составляли исключения. Качество резко падало, а когда шли игры на мировое первенство, дело осложнялось еще и тем, что рабочие куда больше внимания уделяли карманным приемникам, чем своей работе. Мэтт Залески помнил, как в 68-м году, во время игр на первенство, которое выиграли “Детройтские тигры”, он мрачно признался своей жене Фриде – это было за год до ее смерти: “Я бы не пожелал даже врагу своему купить собранную сегодня машину”.