Книга После Путина - Константин Долгов

Вот такая цена всем этим «тайным правительствам» и жидофранкомасонам. Поэтому термин «закулиса» я недолюбливаю, хоть и признаю его удобство. Тут уж следует скорее говорить о «мировом сверхобществе», как называл его Александр Зиновьев. В его представлении никакого специального малочисленного тайного контролирующего органа нет и не может быть, а вся суть мирового управления сводится к тому, что мировую судьбу решает достаточно небольшой процент человечества — несколько миллионов. И для того, чтобы эту судьбу определять, им нет нужды ни собираться вместе, ни даже советоваться: глобальный капитализм даёт им достаточно «дистанционных» инструментов осуществления своего влияния, например манипуляции информационным фоном, массовым сознанием и т. д. Эти миллионы можно рассматривать как прообраз «золотого миллиарда», но в любом случае их видно, и слово «закулиса» к ним не подходит. Тем не менее словечко «элиты» я тоже очень не люблю. Особенно применительно к политическим кругам (хотя когда начинают говорить о «творческой элите» или «деловой элите», меня начинает подташнивать). Дело в том, что у этого термина нехорошая история. В современных политических науках ему приписывают содержание скорее нейтральное: элитами называются группы, которые в своей социальной сфере или в масштабах всего общества занимают высшую позицию в иерархии. Находятся наверху. Это так называемое «фактическое» понимание элит: вы наверху — вы элита. Не потому, что чем-то содержательно отличаетесь от остальных, а просто по факту. Иногда ещё говорят о «функциональном» понимании элит: дескать, те, кто выполняет управленческие или ориентирующие функции в конкретной социальной сфере, и называются элитой. Будет кто-то другой эти функции выполнять — будут его к элите причислять.

Всё это, конечно, хорошо. Но исторический хвост термина «элиты» легко обнаруживается в его этимологии. Как ни крутите, как ни пытайтесь объяснить заново, а «элиты» — это «лучшие». Именно это обозначает слово «элиты» — лучших или избранных. И именно в таком качестве оно использовалось долгое-долгое время в политике и политических науках. А в начале XX века этот термин стал центральным в целом, простите, научном течении! Течение так и называлось: «теория элит» и буйным цветом расцветало на благодатной итальянской почве. Думаю, любого человека, хотя бы поверхностно знающего политическую историю XX века, это вовсе не удивит. Троица наиболее известных «элитистов» — Вильфредо Парето, Гаэтано Моска и Роберт Михельс — увлечённо подводила многословную базу под простую и отнюдь не новую идею: в обществе лишь небольшой процент избранных способен управлять и заниматься политикой, а удел масс — подчиняться, подчиняться и подчиняться. Элита — это буквально «лучшие люди общества», наиболее достойные и единственные заслуживающие стоять у руля. Так что никакой демократии, никаких выборов, никаких советов и комитетов, никаких партий. Михельс, которого Ленин заслуженно обзывал болтливым и поверхностным, вывел целую схему, согласно которой демократические партии просто не могут не превратиться в олигархические, поэтому нужно заменить их простым фашистским единством…

В общем, весёлые ребята были «элитисты», находка для Муссолини и Франко, да Гитлеру было что почерпнуть в их «трудах». Для меня же главное, что с того времени слово «элиты» вызывает однозначные ассоциации с «лучшими». И мне совершенно не нравится, что мы так легко награждаем этим позитивным лейблом людей, забирающихся на политические высоты. Думаю, не нужно объяснять, что забраться на них легко можно без каких-либо выдающихся позитивных качеств. Может быть, даже наоборот: позитивные качества будут мешать. Ну, совесть, например. Совестливый политик — это даже не смешно. А честный? Ой, всё. Ну а, допустим, умный? Так ли уж много вы знаете умных политиков? Я — мало. Зато глупых знаю — ого-го! На пять парламентов хватит! И что, вот этих вот прощелыг и чинуш именовать «элитой»? Нет уж, простите, это явный перебор.

Это не из вредности. Просто не нужно забывать, что язык создаёт для человека картину действительности. Если называть жуликов и лгунов «элитой», то рано или поздно действительно начнёшь их считать «лучшими». И на все варианты смены правящих физиономий будешь отвечать: «Да вы что, лучше-то никого нет!» Я предпочитаю считать политику необходимым злом и при этом не вижу необходимости грести всех политиков под одну гребёнку, особенно позитивную. Да что там политика: я не соглашусь называть элитой даже академиков в Академии наук, потому что среди них есть обычные чиновники и карьеристы от науки. Я в принципе против использования этого словечка для обозначения каких бы то ни было социальных групп. А то потом начинаются все эти «художественные элиты», которые считают себя неподвластными уголовным законам; «дипломатические элиты», демонстративно презирающие собственную родину; «спортивные элиты», думающие исключительно о двух «б» — бабле и бухле (о третьем «б» в книгах писать нельзя, если ты не Нобелевский лауреат).

Поэтому вместо слова «элиты» я буду стараться писать «группы влияния». Или «влиятели», как уже писал выше. Если же проскочат у меня в тексте «элиты», то вы знайте: в это словечко я вкладываю ещё больше издёвки, чем во «влиятелей». И если кавычки у «влиятелей» обусловлены тем, что такого слова просто нет в русском языке, то кавычки «элит» содержательны и означают, что элитность их — мнимая. И в названии главы словечко это, безусловно, подразумевает кавычки.

В первых двух главах я уже писал об особенностях российской государственности и о предшественниках Владимира Владимировича Путина. Не буду сейчас повторять всё сказанное о Борисе Ельцине. Остановлюсь только на символическом аспекте его властвования: на восприятии Ельцина народом и на том, какую символическую нагрузку возлагали на него группы влияния.

Борис Николаевич Ельцин на старте своей политической карьеры и к завершению второго президентского срока воспринимался, безусловно, по-разному. Но сказать, что различия были кардинальными, вряд ли возможно. Ещё будучи советским функционером Ельцин пил. И это его качество для символического восприятия было определяющим. Даже не само качество, а то, как он себя вёл, напившись. Ведь пьяные не все ведут себя одинаково: кто-то, дойдя до кондиции, мирно засыпает, кто-то песни поёт, кто-то в драку лезет, а кто-то просто самодурствует в зависимости от обстоятельств. Вот Ельцина воспринимали не просто как алкоголика, а именно как самодура. И это самодурство переносили на весь его политический стиль. Говорят же, что алкоголь просто усиливает стержневые черты человека, пробуждает их, но вовсе не порождает. Поэтому самодурство Ельцина было главным символом российской политической власти в течение девяностых годов. Когда он начинал, он был самодуром целеустремлённым, рвущимся к власти. Таким его и воспринимали. В одной из повестей упомянутого выше Юрия Полякова партийный деятель, несомненно, воплощающий Ельцина, носит кличку «БМП». По инициалам, но и по характеру — поскольку прёт напролом. Пока Ельцин только боролся за власть, эту его самодурную напористость воспринимали как свое временную альтернативу мягкотелости Горбачёва; когда Ельцин в борьбе победил, он стал просто самодуром.

Сам себе он казался самодуром царственным. Собственно, это и была природа его самодурства: Ельцин страстно хотел быть царём, но ни о каких иных качествах царствующей особы, кроме очевидного самодержавного самодурства, не подозревал. Самодурство же полагал обязательным: а иначе как понять, что перед тобой самодержец? Народ же воспринимал это самодурство как признак абсолютной неспособности себя контролировать. И эту неспособность переносил на всю российскую политику. Символом всей российской политики, самой российской власти была бесконтрольность. Пьяная, разухабистая бесконтрольность, выражавшаяся криминальным беспределом внутри страны и всевозможными нарушениями протокола за её пределами. Там из самолёта не вышел, тут перед студентами в пляс пустился — у зарубежных наблюдателей это создавало ожидаемое впечатление этакой типичной русской гулянки с медведем. А изнутри за пьянкой без труда видели типичную для любого самодура готовность пустить всю страну на поток и разграбление, лишь бы подтвердить безграничность своей власти.