Книга Улица с односторонним движением - Вальтер Беньямин

Галантерейные товары

Неподражаемый язык черепа: абсолютную невыразительность – черную пустоту глазниц – он объединяет с самым диким выражением – оскалившимися рядами зубов.

Тому, кто ощущает себя брошенным, чтение приносит страдания: страница, которую он хочет перевернуть, уже разрезана, так что даже ей он больше не нужен.

Дары должны поражать – чтобы тот, кому их преподносят, содрогнулся.

Когда один почтенный, блестяще образованный и элегантный друг переслал мне свою новую книгу, я с удивлением обнаружил, что, намереваясь ее раскрыть, поправил галстук.

Кто следит за манерами, но не приемлет лжи, тот похож на человека, который хоть и одевается модно, но при этом гол как сокол.

Если бы чернила из-под пера текли с той же легкостью, с какой вьется дым сигареты, я оказался бы в Аркадии своего писательского ремесла.

Быть счастливым – значит уметь без страха заглянуть в себя.

Крупным планом

ЧИТАЮЩИЙ РЕБЕНОК. – Берешь книжку в школьной библиотеке. В младших классах книги распределяют. Только изредка осмеливаешься высказать свои пожелания. Часто видишь, как книги, которых так ревностно жаждал, попадают в чужие руки. Наконец ты получал свое. На неделю ты целиком подпадал под власть текста, стихия его охватывала тебя мягко, вкрадчиво, неотвратимо, окружала вплотную, как снежная пелена. Ты вступал туда с безграничным доверием. Тишина книги, манившей все дальше и дальше! Содержание было вовсе не так важно. Ибо ты читал ее еще в те времена, когда сам выдумывал для себя истории на ночь. Ребенок пытается найти их след, наполовину занесенный снегом. Читая, он зажимает уши; стол, на котором лежит его книга, слишком высок, рука постоянно придерживает страницу. Ему пока трудно разглядеть приключения героя за мельтешением букв, как трудно распознать человеческую фигуру и послание за завесой метели. Он дышит воздухом событий, и дыхание героев овевает его. Он гораздо ближе к персонажам, чем взрослый. Он неимоверно захвачен происходящим и сказанным, и когда встает из-за стола, целиком покрыт прочитанным, как снегом.

ОПОЗДАВШИЙ РЕБЕНОК. – Кажется, что даже часы на школьном дворе сломались по его вине. Они показывают: «Опоздал». В коридор, по которому он крадется, из дверей классных комнат, доносится бормотание – ведутся тайные переговоры. Учитель и ученик за этими дверями – заодно. Или же все тихо, как будто кого-то ждут. Он неслышно дотрагивается до ручки двери. Место, где он стоит, залито солнечным светом. Тут он, осквернив ясный день, открывает дверь. Он слышит голос учителя, грохочущий, как мельничное колесо. Он вот-вот угодит в жернова. Голос грохочет дальше в том же ритме, но работники теперь сваливают все на новичка; в его сторону летят десять, двадцать тяжелых мешков, ему приходится тащить их до парты. Каждая нитка его пальтишка покрыта белой пылью. Каждый его шаг гулко раздается, словно шаги проклятой души в полночь, и никто его не видит. Сев за парту, он тихо трудится вместе со всеми, пока не прозвенит звонок. Но нет ему в том благодати.

РЕБЕНОК, ВОРУЮЩИЙ СЛАДОСТИ. – Его рука пробирается в щель едва приоткрытого буфета, как влюбленный в ночи. Освоившись в темноте, она нащупывает сахар или миндаль, изюм или варенье. И как любовник обнимает девушку перед поцелуем, так и у руки свидание с ними происходит прежде, чем рот отведает их сладости. И мед, и горстки изюма, даже рис сами ластятся к руке и отдаются ей! Сколько страсти в этой встрече двоих, ускользнувших наконец от ложки. Благодарно и необузданно, как та, кого похитили из родительского дома, клубничное варенье без булочки отдается лакомке, словно под открытым небом, и даже масло отвечает нежностью на дерзость поклонника, вторгшегося в девичью спальню. Рука, этот юный Дон Жуан, вскоре уже проникла во все каморки и чуланы, за нею все осыпается и рушится – девственность, восстанавливающаяся безропотно.

РЕБЕНОК, КАТАЮЩИЙСЯ НА КАРУСЕЛИ. – Платформа с послушными зверями вращается невысоко над землей. На этой высоте приятнее всего мечтать о полете. Начинается музыка, и ребенка резким движением уносит прочь от матери. Сначала ему страшно покидать мать. Но потом он замечает, насколько уверен в себе. Он восседает на троне, как непоколебимый владыка своего собственного мира. Вокруг стоят в почетном карауле деревья и туземцы. Тут на востоке вновь появляется мать. Затем из джунглей выступает верхушка дерева, какой видел ее ребенок тысячи лет назад, какой видит впервые сейчас, на карусели. Его зверь предан ему – как безмолвный Арион, ребенок уплывает на своей безмолвной рыбе, деревянный бык-Зевс похищает его, словно беспорочную Европу. Вечное возвращение всех вещей давно стало истиной, известной даже детям, а жизнь – старым, как мир, опьянением властью, где инсигнии владыки – громыхающий оркестрион в центре карусели. Музыка замедляется, пространство начинает заикаться, и деревья приходят в себя. Карусель становится ненадежной опорой. И появляется мать, как глубоко забитая свая, на которую ребенок, пристающий к берегу, набрасывает швартовый своего взгляда.

НЕРЯШЛИВЫЙ РЕБЕНОК. – С каждого найденного камня, с каждого сорванного цветка, с каждой пойманной бабочки начинается у него коллекция, и вообще все, чем он владеет, составляет для него одну-единственную коллекцию. Эта страсть у него являет свое истинное лицо, строгий индейский взгляд, чье пламя горит в глазах и у антикваров, исследователей, библиофилов, но уже замутнено и напоминает манию. Едва только ребенок появляется на свет, он становится охотником. Он охотится на духов, чьи следы чует в вещах; между духами и вещами проходят его годы, и за это время в его поле зрения не появляется ни одного человека. Он как во сне – не знает постоянства; он думает, что все само случается с ним, попадается ему на глаза, с ним сталкивается. Годы его кочевий – часы в лесу грез. Оттуда он притаскивает добычу домой, чтобы ее очистить, привязать, расколдовать. Его ящики должны стать арсеналом и зверинцем, музеем криминалистики и криптой. «Убраться» – значило бы уничтожить строение, забитое колючими каштанами – палицами, фольгой от конфет – залежами серебра, строительными кубиками – гробами, кактусами – тотемными столбами и медными монетками – щитами. Ребенок уже давно помогает матери складывать белье в шкаф, отцу – в библиотеке, тогда как в своих собственных владениях он до сих пор непостоянный, неполноправный гость.

СПРЯТАВШИЙСЯ РЕБЕНОК. – Он уже знает все потайные места в квартире и возвращается туда, как в дом, где можно быть уверенным, что все останется на прежнем месте. Сердце у него колотится, он задерживает дыхание. Здесь он включен в мир материи. Он видит его с необычайной отчетливостью, безмолвно сближается с ним. Так висельнику становится понятно, что такое веревка и дерево, только в момент казни. Ребенок, стоящий за занавеской, сам становится чем-то колеблющимся и белым, становится призраком. Обеденный стол, под которым он затаился, превращает его в деревянного идола в храме, где резные ножки – это колонны. А за дверью он сам – дверь, он сросся с нею, как с тяжелой маской жреца и мага, и заколдует всех, кто войдет, ничего не подозревая. Любой ценой, но он должен остаться незамеченным. Когда он корчит рожи, ему говорят, что стоит лишь часам пробить, и он навсегда таким останется. Укрывшись, он чувствует истину, заключенную в этой фразе. Тот, кто его обнаружит, может заставить его идолом застыть под столом, призраком вплестись в ткань занавески, на всю жизнь остаться в плену у тяжелой двери. Поэтому когда ищущий его ловит, он с громким криком изгоняет из себя демона, заколдовавшего его так, чтобы не нашли. Он даже не дожидается этого мига, а предваряет его криком освобождения. Поэтому он неустанно борется с демоном. В этой борьбе квартира – арсенал масок. Но раз в год в таинственных местах, в ее пустых глазницах, в застывшем рту, лежат подарки. Магический опыт становится наукой. Ребенок, как ее инженер, расколдовывает мрачную квартиру родителей и ищет пасхальные яйца.