Книга Радуга и Вереск - Олег Ермаков

— Что же вы это фотографируете?

Голос у нее был грудной, странно задушевный, но звучал в нем упрек.

— Что? — спросил он с деланным недоумением и начинающимся раздражением. Сколько уже у него было всяких стычек по этому поводу.

— Ну эту экзотику, — сказала она.

Он взглянул ей в глаза, то ли синеватые, то ли серые, и хмыкнул.

— Да не сказал бы.

— Что? — переспросила женщина, ставя под струю второе ведро.

— А что это такая экзотика, — ответил Косточкин, жестом указывая на остальные дома.

— Но вы туда посмотрите, — возразила она, кивая в другую сторону.

Косточкин посмотрел. Там стоял двухэтажный коттедж с башенками, железными флюгерами в виде чертей… нет, это были черные кошки с выгнутыми хвостами.

— И вон туда, — добавила она, указывая на другой коттедж.

Вообще коттеджей здесь было достаточно. Но и жалких деревянных домишек хватало.

— Я уже прям как буриданов осел, — решил немного блеснуть эрудицией Косточкин. — И то экзотика, и это экзотика.

Женщина покачала головой.

— Вы-то выбор свой сделали. И от голода не умрете.

«Вообще-то ослом я себя всегда и чувствовал, — подумал Косточкин, — всю жизнь, и занятие мое — ослиное». Его предположение о том, что женщина найдется с ответом, оказалось верным.

Косточкин хотел пройти дальше, не продолжая разговора, но вдруг повернулся к женщине, уже набравшей полные ведра воды и двинувшейся в том же направлении, что и он, — и сказал:

— Давайте помогу.

Женщина взглянула на него с легкой и недоверчивой улыбкой. У нее было увядшее лицо, и эта улыбка бросила мгновенные молодые блики, Косточкин сразу отметил, у него был наметанный взгляд. И уже пожалел, что предложил донести ведра, ведь если попросит потом разрешения сфотографировать ее, то это будет выглядеть, как уловка. То есть то, что помог ей. Но делать нечего.

— Я привычная, — возразила женщина.

— А для меня это экзотика, — тут же ввернул Косточкин.

— Хорошо, — откликнулась она и передала ему ведро.

Косточкин попросил и второе. И, перехватывая холодную мокрую дужку, прикоснулся к ее слабо теплой руке.

— Вы, наверное, приезжий? — спросила она.

— Угадали.

— Дайте и дальше отгадаю: из Ленинграда? Ох, из Санкт-Петербурга?

Косточкин удивленно покосился на нее.

— Нет.

— И не из Архангельска?

— А почему именно эти города? — спросил он. — Я из Москвы вообще-то.

Женщина тихо заулыбалась и ничего не ответила. Они шли мимо заборов, из-за которых бешено лаяли собаки.

— Как в деревне, да? — спросила она. — Или в средневековом городе. А так и есть.

— Что? — переспросил Косточкин.

— Наша гора — средневековая.

— Я бы сказал, примерно начало прошлого века.

— Почему?

— А вот как раз тогда нельзя было где ни попадя фотографировать. Прокудину-Горскому сам царь дал разрешение. Прокудин-Горский, фотограф. Он и ваш Смоленск снимал, кажется.

— Так вы по его стопам к нам?

— Можно и так сказать.

Женщина остановилась у калитки и поблагодарила его. Косточкин опустил ведра на ноздреватую снежную корку.

— Но сейчас-то фотографируют все без разрешений?

— Да, — согласился он, глядя на нее исподлобья и соображая, как бы попросить ее о снимке. — Но всеобщая, так сказать, настороженность — зашкаливает.

— Шпиономания в крови! — ответила она, и по ее лицу в морщинах вновь заскользили чудесные блики.

В этой женщине была какая-то странная стать. С той стороны калитки шумно дышал рослый кудлатый пес. Он не лаял, а только смотрел горящими глазами на Косточкина, и тому было не по себе. Двор за изгородью был довольно непригляден, захламлен какими-то деревянными коробками, ржавыми железками непонятного назначения, возле сарая из какого-то древнего темного кирпича высился остов «козла» без колес, под яблонями стоял линялый диван, обтянутый потрескавшимся черным дерматином или чем-то вроде этого. К стволу кривой раскидистой косматой яблони или груши был прислонен совершенно проржавевший велосипед со струпьями шин на колесах. Дальше стоял старый умывальник с тусклым зеркалом в пятнах. Крыша сарая просела, но еще держалась. А деревянный дом, хотя и в облупившейся голубой краске, производил впечатление крепкого и просторного. На веревке сохло белье. А на крыше круглилась телевизионная тарелка.

Женщина перехватила его изучающий взгляд и заметила, что этот реквизит нового времени не меняет сути. Хотя, наверное, для того, чтобы это уяснить вполне, надо все же немного обвыкнуться, пожить здесь, на горе.

— А часы как раз остановились на колокольне, — вдруг вспомнил Косточкин.

— Нет Времени в часах, как Бога — в храме, — проговорила женщина. Это было похоже на цитату. По крайней мере, звучало напевно. Или просто ее голос стал нечаянно певучим. — Время на горе не зависит от этой колокольни.

Косточкину не хотелось просто так уходить, он медлил, не зная, что сказать… И наконец решился.

— Вы не будете возражать, если… — с этими словами он полез в сумку.

Но женщина его прервала:

— Буду, — быстро проговорила она, почему-то озираясь по сторонам.

— Нет, я просто хотел…

— Это совершенно ни к чему! — резко и твердо заявила она.

Косточкин обмяк, убрал руку с сумки.

— Понимаю, что выгляжу для вас экзотично, но, знаете что, молодой человек…

— Меня зовут Павел Косточкин.

— …знаете, Павел Косточкин, советую вам фотографировать не всякую рухлядь вроде меня или этих заборов, а кое-что более интересное.

— Например? — тут же спросил он.

— Да вон же — стена, башни, Веселуха…

— Что это такое? — не понял он.

— Веселуха? — переспросила она, взглядывая на него удивленно. — Это башня. Тут у каждой башни свое имя, а то и несколько.

— И где эта Веселуха?

Женщина кивнула в сторону далекой крепостной стены.

— Самая последняя башня на том участке, напротив семинарии. Но не сейчас, — добавила она.

— Что? — не понял он.

— Фотографируйте. А пораньше утречком. Будет солнце, может повезет снять луч Веселухи. Он рассекает здесь все, — сказала она, обводя окрестности рукой.

— Ну вот, — проговорил Косточкин, — а я собирался вечером уехать, завершить миссию.

Она быстро взглянула на Косточкина.