Книга Берия. Арестовать в Кремле - Анатолий Сульянов

И жестокость родила ответную жестокость — началось массовое уничтожение людей, повальный террор с обеих сторон. Белые убивали красных, красные убивали белых…

Начался новый, доселе неизвестный процесс массового озверения людей, требовавших убийств, крови, виселиц. «Подогретые» митингами, манифестациями, резолюциями вчерашние домашние хозяйки, мастеровые, студенты, учащиеся, пекари, сапожники требовали расстрелов, уничтожения «контры», дележа имущества богачей. Очень своевременно появился лозунг «Грабь награбленное!». Стихия людской ненависти к богачам (в том числе и к интеллигенции), к «енералам и ахвицерью» переплескивала через заборы, врывалась в дома, взламывала дубовые двери. Сквозь рев ошалелых людей, врывающихся в квартиры философов, инженеров, музыкантов, преподавателей университетов, уже слышался детский испуганный крик, который, однако, не останавливал обезумевших людей…

Кто там вякает о законе? Становись к стенке — вот и весь закон. Что обещал Фрунзе после взятия Крыма? Ах, жизнь офицерам сохранить. Ясно-понятно. Но вот постановление советской власти за подписями Розалии Землячки и Бела Куна — уничтожить офицеришек, кого из пулемета, кому камни на ноги и в море — пусть поплавает и рыб покормит. Ах, это русская интеллигенция, дворянская кровь… Незнаемо, кто они, но они классовые враги, значит, их к стенке. Какой ишшо суд? Приказ — он и есть суд!

В. И. Ленин, будучи противником террора, болезненно и с неприязнью относился к нему, как кратковременной, вынужденной форме борьбы с контрреволюцией; узнав о снижении числа контрреволюционных выступлений, потребовал в начале 1920 года от Дзержинского отмены смертной казни. Однако на местах это указание часто игнорировалось…

Расстрелы стали обычным явлением при «наведении порядка», к ним прибегали часто в обычной обстановке для поддержания страха среди колеблющихся и сомневающихся людей, не желающих проливать кровь ради отдаленных идеалов будущего.

Один из тех, кто первым ощутил возможные последствия от беззаконий в классовой борьбе, был Дзержинский; он попытался приостановить железный каток смерти призывом к соблюдению законности органами ЧК, но его не хватило…

В приказе № 31 от 30 августа 1918 года председатель Реввоенсовета указывал: «Изменники и предатели проникают в ряды Рабоче-Крестьянской Армии и стремятся обеспечить победу врагов народа. За ними идут шкурники и дезертиры. Вчера по приговору военно-полевого суда 5-й армии Восточного фронта расстреляно 20 дезертиров. В первую голову расстреляны те командиры и комиссары, которые покинули вверенные им позиции. Затем расстреляны трусливые лжецы, прикидывавшиеся больными. Наконец, расстреляны несколько дезертиров-красноармейцев, которые отказались загладить свое преступное участие в дальнейшей борьбе…

Да здравствуют доблестные солдаты Рабоче-Крестьянской Красной Армии! Гибель шкурникам. Смерть изменникам-дезертирам.

Народный комиссар по военным и морским делам Л. Троцкий».

Несколько позже Троцкий узаконивает заложничество. В письме Аралову в Реввоенсовет Лев Давыдович напоминает о том, что им отдан приказ об установлении семейного положения командного состава из бывших офицеров. Он требовал «сообщить каждому под личную расписку, что его измена или предательство повлечет арест его семьи и что, следовательно, он сам берет на себя таким образом ответственность за судьбу своей семьи…» 2 декабря 1918 года.

Знали бы «авторы» этих нововведений в юриспруденцию во что превратятся «отдельные» случаи заложничества времен Гражданской войны во времена другие, в 1936–1953 годах! Сотни тысяч жен, детей — ЧСВН (члены семей врагов народа) — были сосланы в Сибирь и Казахстан, на Колыму и в Якутию, подолгу томились в тюрьмах, «получая» от сырых стен туберкулез…

Александр Ульянов — старший брат Владимира Ильича Ленина был казнен за покушение на царскую особу, но ни с отца и матери, ни с сестер и братьев и волос с головы не упал. Более того, отец Александра — Илья Николаевич продолжал работать на ниве российского просвещения.

Писатель Короленко во весь голос протестовал против массовых расстрелов, поголовных арестов, но не был услышан теми, кто творил черные дела беззаконных убийств. Попытки пролетарского писателя Максима Горького остановить «гонку за ведьмами» — он обратился к Ленину — ни к чему не привели. Ленин ответил Горькому, пожаловавшемуся на аресты крупнейших специалистов, ученых, академиков, что «они сегодня не виноваты, они могут быть виноваты завтра, поэтому пусть посидят». За четыре года была уничтожена партия левых эсеров, с которой большевики совершили октябрьский переворот. Все разговоры вождей о «революционной законности» повисали в воздухе — всякий, кто имел оружие, мог стрелять и убивать от «имени революции». Стихия «революционного порядка» захлестнула страну.

Карательные структуры общества стали опорой новой власти, а позже органы НКВД посягнули и на саму власть, арестовывая и уничтожая председателей ЦИК и правительств республик, имеющих неприкосновенность депутатов Верховного Совета СССР… Зерна, брошенные в унавоженную почву Гражданской войны, проросли в тридцатых годах зловещим бурьяном беззакония, самоуправства, озверения чиновников, не считающихся ни с Конституцией, ни с решениями правительства, ни с нормами демократического государства. Параллельно с советской властью существовала еще одна власть, зловеще громоздившаяся над Советами, обкомами, обществом, утвердившаяся как мощная силовая иерархия, служившая одному лицу, исполнявшая все его указания.

Самое бдительное ведомство внимательно следило за хитрым прищуром вождя, находя в его жестком взгляде скрытые указания на очередную волну борьбы. А «враги» всегда находились, они, враги, для этого и появляются, чтобы их отлавливать и уничтожать. Вот список на две тысячи восемьсот врагов, вот список на шестьсот ЧСВН, вот списочек на двадцать пять маршалов и генералов.

Если число врагов становилось меньше критического числа, то Высший Иерарх недовольно поводил густой бровью — уменьшение количества врагов вовсе не означает их реальное уменьшение, нет и нет! Это означает, что «ви плоха работаете, ви нэ видите их у себя пад носам». Как быть руководителю самого бдительного ведомства? Глядишь, завтра угодишь в пыточную сам… Нет! Нужен новый, только что раскрытый заговор! Кто под рукой? Партийные работники града на Неве. В кутузку их депутатов, членов и секретарей ЦК. Хорошо. Да, вот они уже и признались, все как один… «Карашо работаете, но враг хытер. У меня беспакойства — мало находим наиболее апасных врагов». И снова призыв к подчиненным: «Усилить! Следить за каждым!» И следили, и находили.

Человек в новом обществе оказался бесправным и беззащитным. Любой чиновник (нарком или министр) мог издавать подзаконные акты, по существу отменяя или изменяя закон, ставя человека в положение вечно просящего, зависимого от него, чиновника, во всем. Не захотел председатель колхоза дать лошадь колхознику вспахать огород и не даст, хотя лошадка эта была сдана в колхоз им, просящим.

Трудящиеся — врач, учитель, инженер, рабочий, колхозник, писатель, конструктор все больше и больше становились зависимы от чиновников, от их прихоти и от уровня их интеллигентности. И эта зависимость от чиновников расширялась, «подминая» собой зависимость от закона. Все чаще законы становились декларациями. В таких условиях сформировалось тоталитарное государство, в котором правит аппарат, правят чиновники, в отличие от государства правового, где главенствует Закон.