Книга По следам "Турецкого гамбита", или Русская "полупобеда" 1878 года - Игорь Козлов

Однако 28 июня (10 июля) ситуация в Зимнице начала резко меняться. До императорской главной квартиры стали доходить более подробные сведения о взятии Тырнова. И здесь, по словам Милютина, обнаружилось, что данное событие «вовсе не имело той важности, которую ему сгоряча придали по первой телеграмме». В то же время поступила «прискорбная телеграмма» от главнокомандующего Кавказской армией великого князя Михаила Николаевича о снятии осады Карса, общем отступлении русской армии к государственной границе и переходе на кавказском театре военных действий к обороне в ожидании подкреплений из России. А поздно вечером Милютин зачитал государю полученное им письмо Непокойчицкого.

Вот теперь, представив такой, не внушающий оптимизма информационный фон вечера 28 июня (10 июля) — дня, когда Милютину исполнился 61 год, — предоставим слово самому военному министру:

«Я воспользовался случаем, чтобы представить государю некоторые соображения относительно составленного великим князем плана действий, по моему мнению, крайне рискованного и даже безрассудного. Видно, мои объяснения произвели свое действие, потому что государь вчера же поздно (т. е. 28 июня (10 июля). — И.К.) написал в этом смысле письмо главнокомандующему»[49].

В каком «смысле» было это письмо, мы уже знаем.

Итак, утром 27 июня (9 июля), слушая изложение «более смелого» плана главнокомандующего, Александр II возражений не высказывает, однако вечером 28 июня (10 июля), наедине уже с Милютиным, он этот план отвергает и письменно уведомляет об этом великого князя.

Что это? Плод более глубокого размышления? Наверное, ведь, как признавался сам Александр II, он, выслушав соображения брата, «с тех пор… много об этом думал…»[50]. Но что реально изменилось? Осложнилась ли обстановка для русской армии? Нет. На дунайском театре военных действий для русских ухудшилась не текущая реальность, а только лишь представления о тенденциях ее развития в сознании военного министра и императора. Представления же эти сформировались под воздействием печальных сообщений, поступивших к вечеру 28 июня (10 июля). В результате выбор был сделан в пользу предотвращения лишь опасений, т. е. того, что еще только могло случиться. А ведь могло и не случиться, при условии смелого формирования иной, выгодной реальности путем решительной поддержки уже осуществляемых успешных наступательных действий.

О многом говорит ответ Николая Николаевича, направленный Александру II из Поликраешти вечером 29 июня (11 июля):

«В моем новом плане действий я отнюдь не намеревался и не намерен двигаться далее за Балканы, пока не узнаю, что будет делать

неприятель (курсив мой. — И.К.)».

А «пока не узнаю», то: 1) занятием одного или двух балканских проходов «хочу ограничиться»; 2) пехотные дивизии VIII корпуса остаются на севере Балкан (9-я — в Тырнове и Габрове, 14-я — у Боруша); 3) далее же — действовать по обстоятельствам, «когда… найду возможным и нужным воспользоваться успехом, бывшем в Тырнове».

Такой новый алгоритм действий был представлен императору спустя всего двое суток после изложения ему «более смелого» плана наступления.

Потеря стратегической инициативы и попадание в зависимость от действий противника при таком мышлении главнокомандующего были просто неизбежны. Николай Николаевич явно попытался дезавуировать «смелость» своего плана, поэтому просимые им дополнительные дивизии были представлены в письме как необходимые не для укрепления резервов армии, а для охраны «своего возлюбленного Императора»[51].

Упущенная победа

«Знаете, Фандорин, у меня какое-то нехорошее предчувствие: уж больно гладко началась эта война». Так в фильме «Турецкий гамбит» комментирует начальный период военных действий жандармский генерал Мизинов[52].

8 (20) июля к Казанлыку стягиваются все части Передового отряда, а Шипкинский перевал занимают роты 36-го Орловского пехотного полка из бригады генерал-майора Дерожинского.

Утром того же дня Гурко принимает решение дать войскам трехдневный отдых и 12 (24) июля перейти в наступление в долину реки Марица. Сначала «план наступления был принят лишь в принципе»[53]. В тактических целях Гурко предполагал определиться по ходу наступления: или на Ени-Загру (Нова-Загору), или далее на юг — на железнодорожный узел Тырново — Семенли. Итоговой же целью наступления должен был стать Адрианополь. Два письма с изложением этого плана и просьбой о подкреплениях он 8 (20) июля отправляет главнокомандующему.

Гурко напоминал великому князю, что в его распоряжении мало пехоты и страшно измотанная кавалерия, а Кавказскую бригаду полковника Тутолмина ему так и не вернули. «…Посему прошу ваше высочество, — писал Гурко, — придать мне регулярную бригаду 13-й кавалерийской дивизии и возвратить мне 30-й казачий полк»[54]. Просил также Гурко и одну пешую 9-фунтовую батарею, которой хотел усилить своих стрелков. Одновременно он рассчитывал на поддержку батальонов 9-й пехотной дивизии, прибывающих в район Габрово и Шипкинского перевала. Получив подкрепления и «оставив в Казанлыке часть болгар с 8 горными орудиями», остальные войска Гурко намеревался двинуть в наступление. «Промешкаю я здесь день, — писал Гурко главнокомандующему, — и могу лишиться всех выгод моего настоящего, грозного для турок, положения»[55].

Строя планы дальнейшего решительного наступления, Гурко серьезно рисковал. Но этот риск был оправдан. Он писал:

«Стоя на месте, мы ничего не достигнем, напротив рискуем все потерять: турки несомненно опомнятся от страха… и, перейдя в наступление в значительно превосходных силах, без сомнения, вытеснят нас из долины Тунджи. Напротив того, перейдя тотчас в дальнейшее наступление, мы имеем шанс нанести туркам еще несколько поражений и во всяком случае можем отодвинуть их дальше от проходов и тем выиграть время. При дурном же исходе наступления, отряд, пользуясь превосходством в кавалерии, всегда может благополучно отойти к Казанлыку и перейти к пассивной обороне Шипкинского перевала»[56].