Книга Заземление - Александр Мелихов

— Как он еще должен заболеть? В тюрьму попасть?

— Страх перед тюрьмой не болезнь, а норма. Вот когда человек мучается, и никто не знает из-за чего — только тут я могу чем-то помочь.

Ушла не попрощавшись, хорошо еще, не отблагодарила на прощанье чем-нибудь вроде «За что вы только деньги берете?» А вот начни он тянуть с нее бабло обещаниями, липовыми настойками, заговорами, наложением рук, она бы осталась довольна. А уж если бы он напялил на себя рясу да развернул целый молебен… Или хотя бы просюсюкал что-нибудь вроде «Господь поможет», так она, глядишь, и к ручке его припала бы. Жулики за это и берут деньги — за надежды. Но школа психосинтеза никогда до этого не опустится, наш бог природа и правда. Когда-нибудь историки науки станут ее изучать, а среди них наверняка найдутся и завистники, вроде кривляки-Лаэрта, — и все равно не сумеют высмотреть ни единого пятнышка. Даже хорошо, что в его школе пока всего одиннадцать человек, если не считать сочувствующую периферию, с которой он общался по электронной почте, — у Фрейда в его годы сторонников было не больше. И у самого Иисуса Христа было больше всего на одного.

Да, насчет Лаэрта тоже нужно заземлиться, честно признаться, что и к нему…

Да, ревную, ревную, и что? Конечно, досадно, что со мной отец Вишневецкий разговаривает будто с капризным ребенком, радостно сообщает очередную новость из прогрессивной печати: у меня есть чем вас порадовать — и дальше сообщает, что в каком-нибудь Нижне-Мандинске священник сбил прохожего и пытался скрыться. Вот и весь разговор. А с этим артистическим алкашом устраивает доверительные посиделки чуть ли не каждый вечер.

Воскрешение Лаэрта. Шестикрылая Серафима

Господи, какой же Савик наивный — столько лет верит, что способен ее загипнотизировать! Она-то, конечно, готова и дальше притворяться, чтоб его не расстраивать (главное, не прыснуть, а дрожь от сдавленного смеха он и дальше будет принимать за бессознательную страсть), но поразительно, что он за целые годы так этого и не раскрыл. Видит то, что в небесах, и не видит того, что под ногами, гении все такие, и премудрый Фрейд, наверно, тоже сдавленный смех мог бы принять за оргазм.

Сегодня ей, правда, было не до смеха: чуть, проснувшись, вспомнила про исчезнувшего папочку, и жаркий пот разом сделался ледяным, как январский дождь. Поэтому, освободившись от супружеских обязанностей, она сразу бросилась звонить из туалета, чтобы Савик не слышал: он уверен, что отец отправился кого-то соборовать или наставлять и забыл включить телефон, а ее нервность считает преувеличенной, ему лучше и не жаловаться, а то сразу как-нибудь заземлит, как он выражается, а ей заземляться почему-то ужасно не хочется. Но не хочется и его расстраивать, ему и так нелегко столько лет идти против всего мира. Прямо протопоп Аввакум какой-то… Чем ее когда-то и пленил. Девчонки на курсе называли его Ломоносовым, пришлепал-де в Питер в лаптях с рыбным обозом, а учится лучше всех, но когда его стали исключать из комсомола за пропаганду антимарксистского фрейдизма, а он перед лекционной аудиторией стоял, набычась, и только переводил с ряда на ряд яростно прищуренные белесые глаза, а все тускнели и опускали взгляд, а потом он уперся взором в комсомольского секретаря, и тот тоже отвернулся, забыв стереть ироническую улыбку, которая на побледневшем лице сделалась почти покойницкой: вспомнил, видно, что Савик представляет факультет по тяжелой атлетике, и черт его знает, что этому сумасшедшему взбредет в его рабоче-крестьянскую башку…

Он и правда напоминал Ломоносова. Не только внешне, но и чисто ломоносовским упрямством при кажущемся, да и свойственном ему, если его не злить, добродушии.

Спасла его от отчисления только внезапная перестроечная оттепель, но Симино оттаявшее сердце вновь оледенеть уже не пожелало. А когда она узнала про его детство, про его геройского и страшного отца, про мать, променявшую сына на Господа, ей сделалось до того его жалко, до того жалко… Ему ведь и жить приходилось на одну стипендию, он даже в учебном году постоянно подрабатывал — то грузчиком, то землекопом, то сторожем в детском саду, где доедал за детишками оставшуюся в баке холодную кашу… Но потом оказалось, что сам он не видел в этом ничего особенного, и жалость ее прошла. Зато ей все время хотелось накормить его чем-нибудь вкусненьким. Только она не знала, как к этому подступиться. Еще не скоро она поняла, что любящая женщина всегда видит в любимом мужчине ребенка — сильного, умного, без этого он не был бы мужчиной, и все-таки ребенка. Но ее ребенок был такой самостоятельный, что совершенно не нуждался в маме.

Зато, как маленький, обиделся на Господа, будто бы отнявшего у него мать, приревновал к Отцу небесному, как дети ревнуют к отчиму… Сначала она пыталась ему объяснять, что Господь ни у кого ничего не хочет отнимать, что Бог есть любовь, и папа тоже все время повторяет, что Богу для себя ничего от нас не нужно, он, как и всякий хороший отец, хочет, чтобы прежде всего любили его детей, чтобы его дети любили друг друга, но потом поняла, что на папу лучше не ссылаться, Савик, бедняжка, настолько недолюблен, что ревнует даже и к отцу, не догадывается, что это совершенно другое дело, как и его дурацкий Фрейд… Впрочем, Фрейд, возможно, только других дурачил, а у Савика все до полной гибели всерьез… С ним, как и с раскапризничавшимся ребенком, лучше не спорить, а только отвлекать. И делать по-своему.

Папочка тоже считает, что не нужно делать даже самые правильные вроде бы вещи, если они не увеличивают, а уменьшают количество любви в мире. Не нужно проповедовать даже и любовь, если это только раздражает. Савик когда-нибудь и сам полюбит и оценит папочку, спешить здесь некуда. Если даже и после его… Тьфу-тьфу-тьфу!

Папин телефон по-прежнему был выключен, но она напекла Савику оладышек, изо всех сил притворяясь, что все хорошо, и даже напевая у плиты: обмануть его нетрудно, он сам обманываться рад. И если поверит, что его любят, от его упрямства и тени не остается: она сама не ожидала, что так легко отучит его не хлюпать, отхлебывая чай, а ножом он теперь пользуется и за домашним завтраком. Чем при всей нарастающей тревоге она не преминула полюбоваться.

А разговором с хорошеньким мальчишкой, нападавшим на женщин, она даже всерьез увлеклась: знает ли он еще какие-нибудь слова, кроме «ничего» и «нормально»? Оказалось, знает целых два: не и знаю. Притом, слово «знаю» в отдельности ему неизвестно.

— Как дела в школе?

— Нормально.

— А математика нравится?

— Ничего.

— А литература?

— Ничего.

— А почему у тебя по математике четверки, а по литературе двойки?

— Не знаю.

— Мама говорит, что ты получил двойку за «Героя нашего времени». Тебе Печорин нравится?

— Ничего.

— А Грушницкий?

— Нормально.

— А за что Печорин убил Грушницкого?

— Не знаю.

— Мама говорит, ты любишь фильмы, где много стреляют. Ты не замечал, из-за чего обычно идет стрельба?