Книга В ожидании Божанглза - Оливье Бурдо

— Но это же прекрасно! Доносить — значит пользу приносить, как она смеет вас поносить?! Это самое благородное из всех благородных занятий, мой мальчик! Благодаря вам на земле все еще царит порядок!

Вот и прикиньте, что лучше — правда или лесть; иногда я и сам не знал, какую из них предпочесть.

После чистописания нас стали обучать узнавать время на картонном циферблате со стрелками, и вот это была истинная мука, потому что я привык узнавать время по часам моего отца, где были цифры, которые светились в темноте, а вот эти, со стрелками, не светились ни днем ни ночью, и я никак не мог с ними разобраться.

Наверно, вся проблема в отсутствии подсветки, сказал я себе. Неумение определять время по стрелкам уже было проблемой, но неумение определять его по стрелкам перед всем классом было уже большой проблемой. Шли недели, а цифры на этих чертовых циферблатах на учебных плакатах с запахом химикатов по-прежнему ничего мне не говорили. «А вагончики тем временем катятся!» — констатировала учительница.

— Если ты не научишься узнавать время, то упустишь весь поезд! — сказала она — видно, хотела рассмешить других ребят за мой счет.

И она снова вызвала в школу мою мать, собираясь обсудить с ней эти транспортные проблемы, но притом начисто забыла поговорить с ней о размере ее обуви. Тогда Мамочка, у которой тоже были проблемы с часами, разнервничалась и возразила:

— Мой сын давно умеет узнавать время по часам своего отца, и этого вполне достаточно! Вы когда-нибудь видели, чтобы крестьянин учился пахать землю плугом, после того как люди изобрели трактор?

Такого и быть не может, иначе это стало бы общеизвестно!

Это был вполне разумный ответ, но учительница с ходу сочла его издевательством. И раскричалась вовсю, что мы, мол, все трое ненормальные, что такого она еще никогда не встречала, что теперь она посадит меня на заднюю парту и не станет мной заниматься.

И в полдень того же дня, через несколько секунд после звонка на урок, когда стрелки картонных учебных часов замерли в ожидании дешифровки, наш сын устремил изумленный взгляд в окно и с облегчением увидел, как за стеклом мелькнул и бесследно растаял, окутав паровозным дымом зеленую лужайку, маленький поезд школьной жизни.

Родители часто говорили, что, забрав меня из школы, подарили мне преждевременную, но прекрасную пенсию.

— Ты, без сомнения, самый молодой пенсионер в мире! — восклицал отец с веселым детским смехом, который иногда свойствен и взрослым — по крайней мере, моим родителям.

Они явно были счастливы, что я теперь постоянно нахожусь рядом с ними, а я перестал переживать из-за этих проклятых вагонов, проходивших мимо, и поездов, на которые вечно опаздывал. Без всяких сожалений я расстался со своим классом и учительницей, с ее «бурей в пустыне» на голове и фальшивой раковой опухолью в рукаве. К тому же родители придумывали массу интересных задачек, чтобы пополнить мое образование. Для занятий математикой они украшали меня браслетами, бусами, кольцами и заставляли их считать, — так я осваивал сложение; потом заставляли снимать с себя все, вплоть до трусов, — так я осваивал вычитание. У них этот арифметический стриптиз назывался chiffre-tease[15], ну просто умора! А еще я решал задачки, и тут Папа создавал «предметную ситуацию» — к примеру, наполнял ванну, а потом набирал из нее воду в литровые и пол-литровые бутылки, задавая мне при этом уйму всяких каверзных вопросов. И если я ошибался, он выливал воду мне на голову. Эти уроки математики, скажу я вам, очень часто выливались в настоящие водные праздники. Ну а для глагольных спряжений родители сочиняли песенки с набором личных местоимений, которые я должен был знать наизусть как свои пять пальцев, тыча каждым из них то в себя, то в Папу, то в Мамочку, то во всех вместе и выплясывая под стишки с правилами прошедшего времени, что я проделывал очень охотно. По вечерам мне полагалось читать родителям истории, которые они сами днем придумывали и излагали на бумаге, или же вкратце пересказывать истории, уже придуманные великими классиками.

Главным достоинством моей преждевременной пенсии было то, что теперь мы могли ездить в Испанию когда угодно, не дожидаясь всеобщих каникул; случалось, нам приходило это в голову внезапно, ну вот как вдруг хочется пописать, разве что готовиться приходилось чуть подольше. Например, как-нибудь утром Папа говорил:

— Анриэтта, давайте собирать чемоданы, нынче вечером мне хочется выпить аперитив на берегу озера!

И мы начинали кидать в чемоданы кучи всякого барахла, которое разлеталось во все стороны. А Папа кричал:

— Полина, где мои спортивные туфли?

И Мамочка отвечала:

— На помойке, Жорж! Там они выглядят лучше, чем на вас!

А потом кричала ему:

— Жорж, главное, не забудьте прихватить с собой вашу глупость, мы всегда в ней нуждаемся!

И мой отец отвечал:

— Не волнуйтесь, Ортанс, у меня всегда при себе двойной запас!

Мы, конечно, всякий раз забывали массу нужных вещей, но что делать: когда собираешь вещи на раз-два-три, то четыре-пять из них обязательно оставишь дома.

Ну а там, в Испании, и впрямь все было совсем иначе, хотя гора тоже как будто делила себя на раз-два-три-четыре: на вершине — зима, вечные снега и лед; ниже, на иссохшей земле и утесах, — рыжевато-коричневые краски осени; еще ниже, на террасах, — весенняя бело-розовая кипень фруктовых деревьев, а в долине — летняя жара, с ее ароматами, чуть приглушенными у озера. Папа говорил, что, спустившись по такой горе, я смогу меньше чем за день промахнуть все четыре времени года. А поскольку мы туда ездили когда только пожелаем, то и пользовались вовсю этим раем — с весны, когда зацветал миндаль, и до самой осени, когда покидать его было не жаль. Все это время мы гуляли вокруг озера, загорали на полотенцах, притом без всякого крема, устраивали шикарные барбекю и принимали гостей, которые пили аперитивы вместе с родителями. По утрам я выуживал из бокалов оставшиеся фрукты и сооружал себе такие обильные фруктовые салаты, что они даже не помещались в салатнице. Гости восклицали, что здешняя жизнь — вечная фиеста, и Папа отвечал им песней: «Такова жизнь, и нет ее прелестней!»

Во время летних парламентских каникул к нам часто наведывался Мусор; он говорил, что сенаторы — они как дети, им насущно необходим отдых. В ознаменование отпуска он щеголял в красивой соломенной шляпе и весь день ходил голый по пояс. Если учесть, что его выдающееся брюхо заросло густой шерстью, та еще картина! Почти все время он проводил на террасе, любуясь красивым видом, то объедаясь, то упиваясь фруктами. А с наступлением вечера выкрикивал имя своей русской подружки, притом орал так, что эхо разносилось по всей долине: «Кайпировска-а-аа-ааа!» Он утверждал, что его жизнь удастся в полной мере лишь тогда, когда на его живот можно будет поставить тарелку и столовые приборы, и поэтому ел и пил без передышки, видно решив любыми способами добиться, чтобы жизнь удалась. В начале своего пребывания он так поджаривался на солнце, что становился еще красней обычного. Папа говорил: «Ну, дальше уже некуда!» — и я думал, что лучше этого цвета в палитре нет и быть не может, но к концу своих летних парламентских каникул Сенатор становился сплошь темно-коричневым. Когда он ложился покемарить, я любил рассматривать его пузо: оно обильно потело, и струйки пота, пробиваясь между волосами, скапливались в ямке пупка. Мы с Мусором любили играть в «разевайку», которую он придумал специально для меня. Сев лицом к лицу, мы разевали рты пошире и метали в них друг другу оливки, фаршированные анчоусами, или соленый миндаль. Целиться приходилось очень аккуратно, потому что от анчоуса, попавшего в глаз, начиналось жжение, а от соленого миндаля — раздражение. Проигравший считался «разиней». А поскольку игра продолжалась не один час, то «разиней» в конечном счете становился каждый из нас.