Книга Кутузов - Лидия Ивченко

Сам Петр I был одержим страстью к знаниям, и эту страсть он волевым усилием старался привить своим подданным. К тому же стремились и его преемники, далеко не всегда встречая понимание представителей служилого сословия: последние готовы были проливать кровь и даже положить свой живот за государей, но отягощать свой ум науками считали для себя вовсе не обязательным: «большинство дворян почти ничего не читало; иные думали даже, что слишком прилежное чтение книг, в том числе и Библии, сводит человека с ума». По этой причине в начале царствования императрицы Анны Иоанновны, которая и сама не производила впечатления охотницы до знаний, был издан указ от 23 ноября 1731 года, постановлявший «впредь безграмотных из солдат и капралов в унтер-офицеры, а из унтер-офицеров, которые не умеющие же грамоте, в обер-офицеры не производить, дабы который по обучению грамотному попечение имел неленостное»3. Однако многие дворяне противостояли «книжной премудрости» даже спустя три царствования: вспомним персонажа знаменитой комедии Д. И. Фонвизина, утверждавшего, что «от чтения книг бывают приливы к голове и впадение в совершенно дураческое состояние». Впрочем, при Екатерине Великой это была уже сатира, а не горестная констатация фактов. Но даже в те годы просвещенный вельможа граф С. Р. Воронцов, посланник в Лондоне, сообщая об успехах своего сына, счел нужным успокоить родственников: «…Он очень любит читать: между тем все это ничуть не вредит его здоровью, потому что он беспрестанно бывает на открытом воздухе и каждый день ездит верхом, что много укрепляет его телосложение». Согласно документам и в 1812 году 52 процента офицерского корпуса недалеко ушли от образовательного минимума, обозначенного в указе от 1731 года: знания почти половины офицеров Российской императорской армии определялись формулировкой «читать и писать умеет». Несмотря на многочисленные призывы, раздававшиеся с высоты трона, родители не спешили отправлять своих сыновей в столичные учебные заведения. В то же время большинство мелкопоместных дворян не располагали денежными средствами, необходимыми для образования детей «на местах». При наличии денег они сталкивались с другой проблемой: образовательных учреждений в их «медвежьих углах» не существовало, не было там и подходящих учителей. Для многих потомственных дворян путь к знаниям был поистине тернистым. «Учить мальчиков начинали обыкновенно лет с семи, но иногда и с пяти, и даже с четырех; первоначально учением заведовал или кто-нибудь из домашних или дядька крепостной; тут дальше грамоты не шло, иногда и на нее употреблялось времени до двух лет; обыкновенно, с множеством всевозможных праздников, в году было едва ли более ста учебных дней; затем нанимали какого-нибудь священника, дьячка или пономаря, иногда, наконец, отдавали в женский монастырь; тут учили детей сначала еще тоже по букварю, потом по „Псалтыри“ и „Часослову“, начинали и писать — у иных учителей сначала мелом на обожженной дощечке, а потом уже на бумаге; некоторые учились и церковному пению; случалось, что дети же должны были исполнять для своего учителя разные мелкие поручения — ловить рыбу, собирать ягоды, грибы и т. п. Но у духовных можно было выучиться обыкновенно только грамоте: то есть не только геометрии, геодезии и фортификации, но даже арифметики не преподавалось. Разных пансионов по городам, которые завелись позже в довольно большом числе, тогда еще не было вовсе, и добыть учителя было очень нелегко; найти возможность учиться арифметике, геометрии и черчению у какого-нибудь артиллерии штык-юнкера, гарнизонного школьника (то есть ученика гарнизонной школы) было уже удачей, хотя часто они учили без всяких объяснений правил, не могли растолковать ученику ни одной задачи, так что ученик писал наугад разные цифры и робко подавал свое писание. А тогда такой учитель осыпал ребенка бранью, стирал с доски его цифры, ставил свои и приказывал переписать это в тетрадь, которая показывалась отцу и т. п.; более достаточные нанимали какого-нибудь отставного поручика»4.

Вот что сообщал о своем наставнике и его методах преподавания А. Т. Болотов: «…Начал я час от часу далее и с множайшим прилежанием продолжать свою науку. Во все продолжение сего похода отводима была обыкновенно мне с учителем моим немцем особливая квартира, ибо как я учиться у него беспрерывно продолжал, то дабы нам никто в том не мешал и приказано было квартермистру назначить нам всегда особую избу. По обыкновению сему получили мы и в сем городе особый домик. Тут учась однажды после обеда, чем-то таким не угодил я своему учителю. Человек он был мудреного нрава и не угодить ему всего легче и скорее и всем было можно, и нередко за самую безделицу и ничего не стоящее дело не только сердился, бранился и ярился несколько часов сряду, но и бивал и секал меня немилосердным иногда образом, и чрез то произвел то, что я его не столько любил, сколько боялся и страшился»5. Читая это бесхитростное, шутливое повествование, не перестаешь удивляться долготерпению и крепким нервам воспитуемых, которых педагогические приемы наставников, казалось бы, раз и навсегда должны были отвратить от учебы. Так, однажды наставник Андрея Болотова «возъярился еще более и желая умышленно нанесть мне более страха и боязни, схватил стоявшее тут у стены по случаю ружье, зарядил оное и сбирался выстрелить в окно на улицу, ведая, что мне стрельба всего была страшнее. Действие страха и боязни столь близкой стрельбы до того меня довело, что вскочил, упал ему в ноги и со слезами просил лучше меня сколько угодно ему высечь, но только не стрелять. Но упрямца сего ни слезы, ни обнимания его ног, ни все жалостные умаливания не могли тронуть, но он выстрелил и находил удовольствие в том, что я на смерть перестращался»6. По-видимому, сам факт наличия преподавателя был такой редкостью и удачей в дворянских семьях, что малолетний ребенок не смел даже пожаловаться на учителя-изувера отцу, перед которым его мучитель трепетал и благоговел не менее, чем его воспитанник перед ним. «Перед приближением нового года, — продолжал свой рассказ А. Т. Болотов, — вздумалось учителю моему сочинить поздравительное письмо родителю моему от имени моего с новым годом, и заставил его меня переписать на белой бумаге с золотым обрезом. В работе сей упражнялся я несколько времени, ибо становил всякое слово с превеликою осторожностию и боязнью, чтоб не испортить. Бумага сия была почитаема властно как некою святостию, и я трепетал, писавши оную, и ныне весьма дорого заплатил, если бы кто мог отыскать мне оную. Я надселся со смеха тогдашнему моему писанию, а не столько писанью, сколько русскому переводу, который вздумалось учителю моему приобщить на другой странице, и который, как теперь помню, был наиглупейший и вздорнейший и содержал такую нескладную галиматью, чтоб тому довольно нахохотаться было не можно. Но, к сожалению, время похитило у меня сию грамоту и монумент глупости моего учителя. Кроме сего продолжал я учиться арифметике, и около сего времени был уже далек в оной, ибо за понятием моим не было ни малейшей остановки. Я понимал все хорошо и довольно скоро, а не доставало только порядка в учении и хорошего учителя»7. Особо следует отметить, что Болотов, будучи на 8–10 лет старше Кутузова, постигал начала наук в городе Пскове, где в то время служил его отец. Кстати, многие отцы семейств, используя дружбу или служебное положение, находили наставников своим детям в ближайшем окружении. М. И. Кутузов, как и А. Т. Болотов, имел большую склонность к знаниям, приобретая их в более благоприятных условиях: «В свободное время от службы Илларион Матвеевич неусыпно занимался воспитанием сына: сам обучал его»8. Этот случай также нельзя признать исключительным: родители на протяжении XVIII века нередко брали на себя функции педагогов, не задумываясь над тем, как далеко простирались их собственные знания. Так, генерал Я. О. Отрощенко, чьи детство и юность пришлись на конец того же столетия, вспоминал: «В то время мало еще было таких людей, которые понимали, что познание наук молодому человеку необходимо; для них достаточно казалось и того, если он умеет читать и писать; чтение церковных книг было изучаемо рачительно; чтение в церкви Апостола составляло уже половину учености, а сочинить просьбу в суд — крайний предел образования. В арифметике я далее умножения и сложения не знал ничего. Об иностранных языках я не имел никакого понятия, кроме польской азбуки, которую преподал мне отец»9. А знание иностранных языков для военных было особенно важным, так как в XVIII столетии сочинений по военному делу на русском языке просто не существовало; офицер, вознамерившийся заняться самообразованием, прежде всего должен был освоить немецкий и французский языки. У Иллариона Матвеевича в этом вопросе было несомненное преимущество перед другими отцами семейств: он был выпускником Инженерной школы и убедил своего сына в необходимости «правильного» военного образования. Здесь уместно обратить внимание на важный факт биографии будущего победителя Наполеона: М. И. Кутузов, если можно так выразиться, был «потомственным интеллектуалом». Действительно, многие историки констатировали его отличные достижения в учебе, что не было случайностью, следствием одних только природных дарований. Вопреки распространенным в те годы заблуждениям отец не только привил сыну непреходящую любовь к знаниям, но и сумел убедить его в необходимости начать службу в «казенном заведении», что игнорировалось многими родителями. Тот, кто знаком с системой военного образования в середине XVIII века, не может не признать, что такое явление, как отец и сын, окончившие одно и то же учебное заведение, — явление довольно редкое.