Книга Рерих - Максим Дубаев

Учителями Рериха в академии были талантливые художники: это и живописец Павел Петрович Чистяков (1832–1919), и скульптор Николай Акимович Лаверецкий (1837–1907), мозаичист Николай Александрович Бруни (1856–1935) и живописец Владимир Егорович Маковский (1846–1920), гравер Иван Петрович Пожалостин (1837–1909) и скульптор Гуго Романович Залеман (1859–1919), художник-баталист Богдан Павлович Виллевальде (1818–1903) и скульптор Иван Иванович Подозеров (1835–1899).

Рерих в своих воспоминаниях часто писал о них:

«Из всех старых профессоров удержался лишь один П. П. Чистяков. В нем было много от природного учителя. Своеобразие суждений и выражений привлекало и запоминалось. Но все мы спешили скорей перейти из натурного класса в мастерскую. Труден был выбор между Репиным и Куинджи не только потому, что один был жанристом, а другой — пейзажистом, но по самому характеру этих мастеров создалась легенда о розни между репинцами и куинджистами. А в сущности этого не было. У Репина были Кустодиев, Грабарь, Щербиновский, Стабровский. Почему нам, бывшим у Куинджи, ссориться с ними? У нас Пурвит, Рушиц, Рылов, Химона, Богаевский, Вроблевский — каждый был занят своей областью.

В составе профессоров академии происходили обновления. Пришли Ционглинский, Кардовский и Самокиш. Пришли затем Е. Лансере, Щусев, Щуко. Среди членов были такие доброжелательные собиратели, как граф Голенищев-Кутузов, Тевяшов, Дашков…

Староакадемическое крыло держалось М. Боткиным. О нем можно бы написать целую книгу. У него были и неприятные черты, но зато он был страстный собиратель. Знал Александра Иванова, Брюллова, Бруни — был свидетелем той „римской“ группы, о которой всегда занимательно слышать. Конечно, наша группа, а особенно „Мир искусства“, были ненавистны Боткину. Но такая борьба неизбежна»[25].

28 сентября 1895 года, в дневнике, Николай Рерих давал свою оценку преподавателям Академии художеств:

«Теперь о профессорах. О них я буду говорить как истый очевидец, т. е. не заглядывая в суть дела, упомяну чисто внешние факты.

Чистяков Павел Петрович. Первое знакомство наше было таково: Николай Александрович [Бруни] привел меня к нему со словами:

— Вот, Рерих хочет посоветоваться с вами насчет композиции.

Павел Петрович посмотрел эскизы и сказал:

— Вы оригинальничать хотите, а сделайте лучше порутиннее, оно лучше будет.

Этим советом он сделал то, что эскиз был заброшен. Потом о „Северном Варяге“ сказал:

— Очень талантливо, только манера мужицкая — это вы хотите Крамскому и передвижникам подражать?..»

Знакомство с Владимиром Васильевичем Стасовым Николай Рерих запланировал для себя давно, однако удобный повод для знакомства и людей, которые бы его представили известному художественному критику, никак найти не мог. В. В. Стасов работал в то время в Императорской Петербургской публичной библиотеке хранителем отдела рукописей и редкой книги.

И только в конце сентября Рерих в своем дневнике написал:

«Сегодня был Антокольский и взял слово, что завтра я пойду с ним к его двоюродной сестре Елене Павловне[26], причем добавил, что она особа весьма оригинальная. Теперь я представил ее следующим образом: довольно пожилая, встрепанная (как художнику подобает), и большой шпилькой прическа. Движения порывистые. Вся нервная. Интересно будет проверить на деле мои предположения. Она познакомит меня со Стасовым и др., а это для моего детища — кружка более чем нужно»[27].

На следующий день Рерих оказался в доме Елены Павловны Антокольской, впечатление от этой встречи у него осталось восторженное, позже, правда, в дневнике он замазал несколько своих восторженных строк, относящихся к Елене Павловне.

«Теперь самое главное. Антокольский познакомил со своей кузиной, — пишет Рерих. — У меня представление о ней было весьма ложное — она весьма… собеседником, так что говорили с большой опаской, и то раз я промахнулся, и пришлось покраснеть. Весь вечер мы говорили о художниках. Для меня пролилось много света на Залемана, и я каюсь в моем прежнем худом мнении о нем. Репин, Стасов, Беклемишев — полубоги не сходили с языка. Она хотела знать мое мнение — я лавировал иной раз и даже довольно искусно, несколько раз приходилось говорить о таких вещах, в которых я несведущ — это такое неприятное положение. А главное, в данном случае надо поступать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Нет, ответ все-таки необходим, кружок самообразования, уповаю, он выведет из таких подчас скверных положений. Звала Елена Павловна бывать у ней, но до тех пор, пока я от Мона Моисеевича не узнаю ее мнения обо мне — не пойду. Но хотелось бы, чтобы мнение было благоприятное, потому что бывать у ней мне хочется. (В случае дурного мнения поставлю крест.)»[28].

И уже вечером того же дня записал: «Елена Павловна на будущей неделе обещала ответ Стасова о кружке»[29].

РЕРИХОВСКИЙ КРУЖОК САМООБРАЗОВАНИЯ

История кружка, созданного Николаем Рерихом в Академии художеств, уходит еще в бытность его обучения в гимназии Карла Мая.

Тогда Александр Бенуа, в будущем один из организаторов знаменитого объединения художников «Мир искусства», учился в гимназии вместе с Рерихом, только на три класса старше. Благодаря особой системе обучения, некоторые занятия в школе проходили комбинированно, то есть разные по возрасту классы объединялись для общих лекций по некоторым предметам.

Поэтому Рерих и Бенуа часто встречались, дружили и, естественно, что старшие товарищи служили для Николая особым примером для подражания. В те школьные годы Александр Бенуа, уже став вольным слушателем Академии художеств, организовал в гимназии Карла Мая кружок и назвал его «Обществом самообразования». Для гимназиста Рериха это было чем-то колоссальным и недостижимым. Его считали еще маленьким и потому не принимали в свой круг. А старшеклассник Бенуа всегда отпускал по поводу застенчивости Рериха какие-нибудь злые шутки.

На самом же деле ничего особенно серьезного в этом гимназическом «кружке самообразования» не было. Вот как позже Бенуа вспоминал об этой детской затее:

«Уже в шестом классе (1886–1887) я и ближайшие мои приятели сплотились в особый кружок, в нечто похожее на школьный клуб. Но не надо думать, что наше объединение представляло из себя нечто серьезное и ученое. Даже несколько позже, когда мы назвали себя в шутку „Обществом самообразования“ (это было уже в седьмом классе) и даже сочинили род устава, общение наше продолжало носить совершенно свободный характер, с некоторым уклоном в шутовство и в потеху. Всякий намек на педантизм был изгнан и предан осмеянию. Изъята была и всякая цензура. Беседа шла о чем угодно и меньше всего о нашем ученье и о школьных делах. Не щадились и современные порядки, но только пересуды на темы, более или менее касавшиеся политической сферы, носили у нас чисто „академический“ характер. Ни в ком из нас не жила склонность к какому-либо личному воздействию, к революционности, нам не был знаком соблазн вмешаться в общественную и политическую жизнь»[30].