Книга Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины "дикой девочки" - Людмила Бояджиева

Бывает так: какая-то истома; В ушах не умолкает бой часов; Вдали раскат стихающего грома. Неузнанных и пленных голосов Мне чудятся и жалобы и стоны, Сужается какой-то тайный круг, Но в этой бездне шепотов и звонов Встает один все победивший звук. Так вкруг него непоправимо тихо, Что слышно, как в лесу растет трава, Как по земле идет с котомкой лихо… Но вот уже послышались слова, И легких рифм сигнальные звоночки — Тогда я начинаю понимать, И просто продиктованные строчки Ложатся в белоснежную тетрадь.

«Продиктованные строчки», «просто» ложащиеся в тетрадь, — мощное призвание. Здесь уже ни рисовать, ни кидаться к фортепиано не приходится. Всепобеждающий зов — словно печать на лбу, клеймо судьбы, отметка в послужном листке — не оставляет выбора, забирает душу целиком. Записывай продиктованные строки — для того ты и явилась на землю. А все обостренные сенсорные механизмы для того и даны, чтобы суметь услышать в «бездне шепотов и звонов один все победивший звук».

Андрей Антонович Горенко, оставив морскую службу в чине капитана второго ранга, поселился сперва в Одессе, а вскоре перевез семью в Царское Село — его назначили на должность чиновника по особым поручениям в Департаменте государственного контроля.

Привилегированный городок сочетал роскошь летней царской резиденции с повседневной простотой. Парадная часть со старыми парками, водопадами, арками, античными статуями соседствовала с «жилой», в которой работали две гимназии, а по окраине тянулись улочки с двух- и одноэтажными домами мещан и чиновного люда.

Зеленое сырое великолепие парков, гроты, замершие нимфы, поляны — первые воспоминания Анны, мир, окружавший ее долгие годы. Как и море, он составил часть ее духовного мироздания. И конечно же неотъемлем от Ахматовой вечно присутствующий рядом юный лицеист Пушкин. В Царском Селе она постоянно ощущала неисчезающий пушкинский дух, словно навсегда поселившийся на этой вечно священной земле русской Поэзии.

Для Ахматовой Муза всегда — «смуглая». Будто она возникла перед ней в «садах Лицея» сразу в отроческом облике Пушкина, курчавого лицеиста-подростка, не однажды мелькавшего в «священном сумраке» Екатерининского парка, — он был тогда ее ровесник, ее божественный товарищ, и она чуть ли не искала с ним встреч.

В Царском жили широко и вольготно, квартиры были просторные, материально семья Горенко не бедствовала. Здесь Андрей Антонович — фат и сноб, держал часть ложи в Мариинском театре, куда несколько раз брал с собою Анну. Увы, лишь огорчая ее этими выходами. Девочку водили в раззолоченный театр, полный нарядных людей, в школьном платье! Какое унижение!

Дом никогда не радовал уютом, живущие в нем — заботой и лаской. Каждый существовал сам по себе. Воспитанием Анны особо не занимались. Редкую радость приносили чтения матери. В доме имелись только две книги, Инна Эразмовна знала наизусть с детства «Мороз Красный нос» Некрасова и оду Державина, которые иногда декламировала детям.

Чтение Анна освоила сама в семь лет по азбуке Толстого, а французскую речь ловила на слух, наблюдая занятия бонны с младшими детьми. Едва начав читать, она взялась за «Братьев Карамазовых». Романы Достоевского, Тургенева, сборники «проклятых поэтов» — Верлена, Рембо, Малларме — она брала у старшего брата Андрея. Достоевского не потянула — бросила, а во французских стихах, на плохо еще понятном ей языке, уловила завораживающую, влекущую музыку.

Осенью 1899 года десятилетняя Анна — долговязая, бритая наголо после кори, молчаливая, — пошла в первый класс Царскосельской Мариинской гимназии. А в 1902 году родители определили ее в Смольный институт, где Аня получила голубое с пелериной платьице и возможность до конца жизни упоминать, что была «смолянкой».

Через год девочку пришлось забрать — воспитатели жаловались на лунатизм, смущавший других благородных девиц.

Лунатизм Анны — не выдумка, что подтверждает наличие иных аномальных способностей девочки, таких, как угадывание чужих мыслей, предсказания, толкование снов. Конечно же, в ней было нечто особенное. Главное доказательство сему — Синяя тетрадь. А в ней стихи и все тайны, которые Анна записывала с одиннадцати лет. А потом сожгла.

Глава 4

«Потому что я сам из пучины,
Из бездонной пучины морской…» Н.Г.

Матери Гумилева представленная сыном девушка не понравилась. Смотрит исподлобья, улыбается, словно от зубной боли кривится, ничему не радуется, не удивляется. Хотя на семейное празднество приглашена, и все здесь вокруг нее да Коленьки хороводы водят, мир и достаток в семье демонстрируют, о детстве его рассказывают. Ведь как о сыне пеклись! Книги мальчик любил — с букинистом договорились, чтобы самые лучшие и редкие приносил. Библиотеку подобрали — не стыдно знатокам показать. С астигматизмом его носились, будто со смертельным недугом, почти исправили. А мужчину косоватость малая совсем не портит. Да и картавость — очень даже распространенная, от французов унаследованная черта. Сына во всем ублажали. Чуть увлекся зоологией — уже дома целый зверинец: белка, мышки белые, птицы, морские свинки. В море его потянуло — грот в комнате устроили, радуйся, сынуля, хоть и не миллионеры родители, обычные служащие, а развитию ребенка ни в чем не препятствуют. Умная и волевая Анна Ивановна Гумилева не мешала своеобразным интересам сына, уважала его особость, а «придурью» (как сказали бы в других семьях) восхищалась.

Глядя на все родительские заботы, Анна и улыбнуться толком не могла. Опека Коленьки раздражала ее, будто другому отдали ей причитающуюся ласку. Всё здесь ее злило: ухоженность дома Гумилевых, покой и благоденствие. Здешняя атмосфера так контрастировала с ее собственным, всегда полным равнодушия и неурядиц домом, что благополучный «маменькин сынок» Николай, часто бравирующий в стихах отвагой, лишениями, смертельной опасностью, ей опротивел. Избегала его с тех пор Анна, пробираясь домой обходными дворами.

Но Николай ее выследил, выскочил из подворотни, заговорил возбужденно, радостно о Париже, куда собирается вскорости отправиться, об Африке — континенте мечты, о сборнике стихов «Путь конквистадоров», деньги на публикацию которого в Париже дает мать.

Вдруг заметил отстраненное молчание Анны, нарочитую тоску в ее лице. Посерьезнел, взял тонкую, безвольную руку девушки и повел к своему любимому дубу. Здесь, на скамейке под могучей кроной, они часто проводили свои литературные и философские «диспуты», сильно смахивающие на лирические объяснения.

Царскосельский зеленый старикан видел за свои триста лет немало влюбленных пар. Свидание Анны и Николая было из самых нестандартных и, в общем-то, непонятных. Вначале все шло как положено:

— Анна, Ундина! Запомни: на этом свете меня интересует только то, что связано с тобой. Ты — центр моей вселенной. Твое лицо — единственное на Земле! Будь моею женой! — Он стоял возле скамейки с букетом белых цветов и папкой стихов. Анна сидела на краешке скамьи вполоборота, красиво изогнув стан и устремив взгляд в густые ветви. Ее углубленное самосозерцание смущало своей загадочностью. Не разберешь: то ли раздумывает над сказанным, то ли и вовсе ничего не слышала, в других краях мыслями витает.