Книга Джон Сильвер. Возвращение на остров Сокровищ - Эдвард Чупак

(Пил, по всей видимости, тоже подумал об этом, потому что с тех пор урезал мне жалованье.)

Он положил книжицу на стол рядом с ремнем. Я заметил, что ее обложка держалась на обрывках лесы. Как отличалась эта книжонка, ценимая трактирщиком превыше всех книг, от Библии Эдварда — истинного сокровища! Корешок книги со временем оторвался; его неоднократно чинили. Иного я от Пила не ждал — он был тем еще скупердяем.

Я не раз видел бристольских лекарей за работой еще до знакомства с ним. Они появлялись на улицах и забирали нищих с собой, но чтобы кто-то возвращался — такого не было. Я видел, как они зашивали раны, но никого это не исцелило. Любопытно, что бристольским врачам платят за пагубу, которую они наносят ближнему своему, а честных флибустьеров вроде меня выслеживают и вешают при первой возможности.

Листы книги Пила были сшиты такой же нетвердой рукой и напоминали бедняг, над которыми постарались те горе-хирурги. Пил бережно, почти любовно провел рукой по корешку.

Обложка его книги почернела от жира и небрежного обращения, края обтрепались и засалились — опять-таки в отличие от Библии Эдварда, которая почернела от заключенных в ней несчастий. Всякого, кто брал ее в руки, рано или поздно пятнала ее чернота.

Первая страница трактирщицкой книжонки была сплошь покрыта записями и числами — они даже вились на полях. Вполне в духе Пила, который стремился все использовать без остатка. На второй странице были те же странные каракули. Пил на моих глазах переворачивал страницу за страницей. Он ухмыльнулся мне, а я — ему, чувствуя, что должен польстить хозяйской гордости.

Большей частью его записи напоминали папуасские татуировки, которые что-то значат только для тех, кто в них сведущ. Так же было и с Пилом. Для него книжные пометки содержали огромный смысл. Он жмурился от удовольствия всякий раз, когда их видел. Для меня они пока были китайской грамотой.

— Десять лет, — произнес Пил.

Я подмигнул ему. Он как-то по-особенному на меня покосился. Я ответил тем же.

— Исполнится этим летом, — сказал он, переворачивая страницу и тыча пальцем в одну надпись. Затем Пил зачитал мне ее и объяснил, что она означает. — Тощий Джим, — проговорил он.

Я вспомнил, как в прошлом июле к нему пришел человек лет на десять меня старше и попросился на место помощника. Пил сказал ему, что у него есть я, а тот парень ответил: «Меня зовут Тощий Джим. Запомни это имя». Пил сделал лучше: он записал его в учетную книгу. Тощий Джим сказал ему, что когда-нибудь у него будет лучшее заведение в Бристоле, с музыкой и женщинами. Пил напомнил ему, что главное — посетители, если только он не хочет разориться. Тощий Джим обозвал «Три козы» похоронной конторой и сказал, что Пил все равно ничему бы его не научил. В конце концов Тощий Джим действительно открыл славный трактир, даже лучший, чем у Пила, потому что у него водились музыканты, женщины и посетители, в чем я убедился много лет спустя, когда ненадолго бросил там якорь.

Пил вырвал из книги страницу — медленно, словно не мог расстаться даже с листком бумаги. Позже он стал вычитать часть моего жалованья за пользование писчими предметами, коль скоро я черпал знания в его школе. Пока что Пил помахал передо мной означенными предметами, словно я был дикарем, не знающим бумаги, а затем медленно, почти любовно написал несколько цифр. Слепой Том научил меня считать, но не понимать цифры в записи. Мне приходилось вычислять в уме — наверное, именно так я приобрел хорошую память. Пил оставил меня с карандашом, цифрами и половиной кулька ячменя, наказав сосчитать зерна и записать счет — десятками, двадцатками и так далее. Я заартачился. Пил стоял на своем, и я, успев к тому времени проголодаться, сделал, как он велел. Горсть-другую ячменя я сжевал и таким образом ощутил первую выгоду от обучения.

Пока Пил стряпал, я считал зерна и писал в тетради. Вернувшись, он поразился тому, что увидел. Помню, посмотрел на листок, потом на меня и снова на листок. Перевернул его и оглядел с двух сторон, как будто не мог поверить, что я сумел так хорошо сложить числа с первой же попытки. Он спросил, не заходил ли ко мне кто-нибудь, и я ответил, что все время оставался наедине с ячменем, карандашом и бумагой.

Затем забрал ячмень и принес кулек риса, словно это что-то меняло, упер руки в бока и велел записывать числа. Я считал рис и складывал числа, а когда закончил, Пил объявил, что потрясен. Он даже потрогал мой лоб — проверить, не болен ли я, и, убедившись в моем добром здравии, присвистнул. Свист, правда, был больше похож на хрип, однако Пил свернул кухню и вырвал еще один лист бумаги, на сей раз быстрее. На нем он записал буквы алфавита и сказал мне их повторить, что я и исполнил без заминки. Следующим делом он прочел каждую букву и пропел стишок для их запоминания. Я тут же его повторил. Пил снова пощупал мне лоб.

Затем он записал на странице свое имя, мое имя — то, что дал мне Черный Джон, имя Слепого Тома, прочитал их по буквам. Я повторил. Пил сказал, что, будь он фехтовальщиком, я уже через полмесяца обучения мог бы его превзойти. Я сказал, что хватило бы и двух недель, чем, по-видимому, задел его. Пил скрипнул зубами, а такое на моей памяти случалось лишь однажды: когда какой-то моряк отдал концы у него за столом, не успев расплатиться.

Пил записывал по моей просьбе слова и читал их вслух. Моими первыми словами были: «меч» и «нож», «море», «луна», «ром» и «кинжал», «смерть», «молоко», «ложка» и «золото», «Бристоль», «сокровище», «ячмень», «рис», «баранина», «фунт», «стерлинг», «книга», «вор», «мать», «отец», «широта» и «долгота», «курс», «стрелка», «компас», «карта», и — ради Пила — «мясо», «вилка», «черпак», «котел» и «мука». Ему было приятно.

Через неделю я уже мог составлять предложения, притом недурные. Я намеревался написать о своей жизни. Не скажу, что все мои фразы были гладкими и четкими, но многое мне удавалось выразить с первого раза, хотя и не так хорошо, как тебе, при твоем-то образовании. Может, ты не забыл, как я пел тебе сальные песенки, а ты повторял. С тех пор ты весьма преуспел на этом пути: можешь даже прочесть, какую награду назначил король за мою голову. Тем не менее я потребую у тебя благодарности за науку, когда приставлю кинжал к твоей шее. Пишется «кин-жал», сэр.

Я прочитал записи Пила — в них не было ничего особенного, если вспомнить, что автор проводил досуг в обществе кастрюль и разделочных досок — и попросил его принести мне книг. Пил принес Библию, из которой я уже знал достаточно — нам с Томом перепало немало проповедей, когда мы стояли у церковных врат, дожидаясь окончания службы. Надо сказать, что у трактиров и грязных притонов нам доставалось больше, поскольку оттуда люди выходили в лучшем расположении духа. Бристольские священники, если подумать, мало чем отличались от врачей: я никогда не видел тех, кого они спасли от гибели, не говоря о том, чтобы поднять мертвого.

Впрочем, Библия Эдварда определенно стоила своего переплета. Надо отдать должное пройдохе, который схоронил в ней свои загадки. У большинства людей почерк с наклоном, а этот каждую букву ставил прямо, как будто гордился ею. Не могу его винить — я бы тоже был доволен собой, если бы устроил миру такую подлость. Рука у него ни разу не дрогнула. Он сознавал собственное коварство.