Книга Дом, куда мужчинам вход воспрещен - Карин Ламбер

Она хорошо овладела испанским, и ей удалось найти работу переводчицы в туристическом журнале. С тех пор она жила одним днем, шаг за шагом, как бывало, когда ребенком взбиралась на свою горку. Нет уж, теперь ее не уболтать первому встречному идальго. И со временем она решила больше и не притворяться. Не подстраиваться под тех, кто ей не нужен. Быть счастливой иначе.

Прошли годы. Диего задул двадцать три свечи на торте, самое время сыну вылететь из-под крыла матери. Квартира на третьем этаже освобождалась, и она не могла не воспользоваться случаем, чтобы попасть в дом. Про установленные хозяйкой запреты она знала и готова была их соблюдать. Знала и то, что не будет скучать без мужчин, но с Диего рассталась с тяжелым сердцем. Вдруг, после всех этих лет вдвоем, некому было рассказывать, как прошел день, не для кого готовить. Некого баловать, некого любить.

Мало-помалу она обустроила свое гнездышко. У нее были беседы с Королевой, росток конопли, за которым она ухаживала, как за ребенком, внимательно наблюдая каждый этап его роста, и разбросанные по гостиной книги. Тогда-то и вошел в ее жизнь Жан-Пьер. Это укрепило ее в принятом решении. Нет мужчины – нет риска, что рухнет семья. Она бы не пережила, если бы пришлось с кем-то делить свое пушистое сокровище по неделям.

Сегодня, в пятьдесят девять лет, Симона по-прежнему переводила статьи. Высокая, крепко стоящая на ногах, она носила прямые брюки, мужскую рубашку и кроссовки, некогда бывшие синими. Коротко стриженные волосы, никакого макияжа, вместо духов запах марсельского мыла, «гусиные лапки» в уголках глаз – доказательство того, что она часто улыбалась.

Соблазнительный дух жаренного на сале картофеля, черничного пирога или свежевыпеченного хлеба всегда доносился из-за ее приоткрытой двери, словно говоря: заходите, перекусим, полюбуемся Жан-Пьером, поболтаем о том о сем, выкурим косячок, если будет охота.

А каждый четверг по вечерам она становилась то Марией-Магдалиной, омывающей ноги Иисуса, которого играл Ролан, лысый бухгалтер из крайне левых, то Барби, подругой Кена в исполнении Жака, служащего мэрии, невзрачного блондинчика в очках и с заячьими зубами. Она открыла для себя радость театральной импровизации.

9

Воскресенье. Симона поднимается на четвертый этаж и просовывает голову в приоткрытую дверь квартиры Розали.

Розали Лабонте… Некоторым людям на диво идут их имена. А ей вот фамилия подходит, как перчатка к руке[16].

Ее частенько можно застать с закрытыми глазами, замершую в позе не то полумесяца, не то саранчи. Сфинкс, королевская кобра, коровья морда[17] – последнее до слез смешит Симону – не являются для нее чем-то недостижимым. Стоять на голове Симоне столь же удобно, как другим на двух ногах, и она уверяет, что как только взгромоздится на голову, как все встает на место. Мысли в первую очередь.

Розали преподает йогу. Она дает по нескольку уроков в неделю актерам и соседям по кварталу. Но большую часть своего времени посвящает ассоциации, занимающейся трудными детьми. Розали предпочитает говорить «неспокойные, возбудимые, чересчур живые». Она часто думает о них. Особенно о Лине, которая в свои семь лет, с вечно нахмуренными бровками, похожа на озлобленную взрослую тетку. «Когда мы сердимся или нам грустно, мысли превращаются в прыгающих марсупилами»[18], – рассказывает им Розали своим ласковым голосом. Она учит маленьких подопечных медленному дыханию. И иногда они немного успокаиваются.

– Что делаешь?

Розали оборачивается. В который раз Симона думает, что Розали со своей светлой кожей и голубыми глазами – вылитая золотистая лань. Пугливая лань, зябко кутающаяся в две огромные шали, оранжевую и красную, одна поверх другой.

– Ничего.

– Давай ничего не делать вместе?

– Входи. Я заварила чай.

– Какой нектар у нас сегодня?

– «Тысяча улыбок»… смесь иланг-иланга, мандариновой цедры и имбиря с добавлением мелиссы, ванили и лепестков мальвы. Прелесть что такое!

Симона опускается в кресло, смотрит в окно:

– Муссон!

– Ты права, дома в такие дни лучше.

В дверном проеме возникает встрепанная голова Жюльетты:

– Я вас искала. Какие планы?

– Ждем погоды.

– «Земля неспешна, но бык терпелив»[19], – декламирует Симона.

– Что-то у тебя кислая мина, – замечает Розали.

– Sunday blues[20].

– Свернуть тебе косячок, цыпа моя? – спрашивает Симона.

– Лучше не надо. Боюсь приземления. А музыка у тебя есть, Розали?

Что-нибудь кроме тибетских песнопений.

– У меня есть тибетские песнопения.

– Пойду принесу чего-нибудь… Барри Уайта[21], хорошо для согрева.

Жюльетта уже привыкла коротать воскресные послеполуденные часы то у одной, то у другой соседки. Эти дни они проводят вместе в одной из квартир, пока не настанет время обеда у Королевы на пятом этаже. Одна мастерит, другая читает. А то медитируют, играют в карты, варят варенье.

У Розали покойно и умиротворяюще. Белые стены, бонсай, открытки, расставленные на камине.

– Сидней, Борнео, Луангпхабанг, – перечисляет Жюльетта. – Смотри-ка! Новая появилась.

– Сан-Педро-де-Атакама, – тихо произносит Розали.

– Это высоко, четыре с половиной тысячи метров!

– Это далеко, четыре тысячи километров!

Из ниши улыбается деревянный Будда. Перед ним рассыпаны цветочные лепестки, горит свеча, дымится палочка, распространяя запах сандала.

– Что он говорит, Будда, здесь и сейчас?

– Он говорит: «Отпусти то, что уходит, прими то, что идет навстречу».

Жан-Пьер, с комфортом развалившись на груди хозяйки, мурлычет от удовольствия, словно нет батареи уютней и теплей.

– Жан-Пьер, убавь звук, Барри Уайта не слышно.

Поведя ухом, кот глубже зарывается мордой в шерсть и урчит еще громче.

– Проста и незамысловата жизнь у кота, – вздыхает Жюльетта.