Книга Неправильная женщина - Светлана Лубенец

– Ты меня еще будешь учить, что мне делать? – гаркнула Антонина Кузьминична и, развернув ученицу за плечи, подтолкнула к парте, напомнив: – Неси дневник.

В дневнике Кондратенко она вывела особенно красивую крутолобую двойку и расписалась с лихой завитушкой на конце собственной фамилии. После этого, поймав злорадный взгляд Ермаковой, устремленный на вновь испеченную двоечницу, учительница математики подумала, что жизнь – все-таки весьма неплохая штука.

После того как Антонина Кузьминична своим способом поставила на место зарвавшуюся Кондратенко, весь рабочий день у нее прошел на большом подъеме. Она провела две самостоятельные, отдежурила положенные перемены в буфете, где под ее бдительным оком никто не смел лезть без очереди за пончиками и кусками пирога «Журавлевский». Когда классная руководительница пришла на пятый урок в свой десятый «А», первым делом отобрала дневник у Майорова и, украсив его размашистой надписью красными чернилами, пригласила таким образом в школу Юриного отца. На вопрос «зачем?» ответила: «За этим, за самым!» – и тут же вызвала Майорова к доске. Придраться к его решению было невозможно, да и не нужно в принципе. Успеваемость во вверенном ей классе должна быть всегда на высоком уровне. Поставив Юре пятерку, заслуженный педагог объяснила новый материал и пригласила к доске сразу четверых, чтобы его отрабатывать. После урока, который, как всегда, прошел качественно и дисциплинированно, Антонина Кузьминична съела в школьной столовой куриный суп с лапшой, биточки с рисом, запила еду жидковатым клюквенным киселем, а потом, присев боком к старенькой обшарпанной тумбочке в учительской, проверила самостоятельные. Двоек пришлось поставить всего лишь четыре на три выпускных класса, что говорило только в пользу ее недюжинных преподавательских способностей.

И лишь когда Антонина Кузьминична, исполнив все положенное по долгу службы на текущий день, вышла на школьное крыльцо, ее хорошее настроение резко испортилось. Она знала, что так будет, и, возможно, именно поэтому столь ревностно исполняла должностные обязанности в том заведении, где ее слово весомо, если, конечно, сбросить со счетов вчерашнее фиаско в директорском кабинете. Такое бывало нечасто. Нет, не так. Такое бывало редко. Честно говоря, Антонина Кузьминична, задержавшись на крыльце, так и не смогла больше припомнить ни одного подобного случая, а потому решила им пренебречь, как иногда пренебрегают в математике значением бесконечно малой величины. Надо идти домой. Туда, где на ее слова и увещевания никто особенного внимания не обращает.

Собственно говоря, обращать на нее внимание мог только сын Женька, месяц назад вернувшийся из армии. Но он жил сам по себе. С точки зрения Антонины Кузьминичны, он вообще не жил, а существовал. Как-то странно, тягуче, непонятно и неприемлемо для нее. По утрам Женька вставал поздно, в двенадцатом часу дня шел на овощебазу, куда устроился работать то ли грузчиком, то ли просто разнорабочим. Домой являлся за полночь и сразу заваливался спать, часто даже не ужиная и не показываясь на глаза матери. Из-за старинного шифоньера, за которым стояла его раскладушка, часто потягивало перегаром, что, конечно же, не могло не волновать Антонину Кузьминичну. Она пыталась поговорить с сыном, но он в ответ на все ее вопросы и предложения либо отшучивался, либо резко прекращал разговор, давая понять, что мнение матери его нисколько не интересует. До армии он пытался поступить в университет на физмат, для чего был неплохо подготовлен, но срезался на какой-то ерунде и почти сразу загремел в армию. Нынешний Женька о поступлении в институт больше не заговаривал, плыл по жизни в том направлении, в котором она его несла, и даже, как всем казалось, был вполне доволен происходящим. Лицо у него всегда выражало удовлетворенность и спокойствие, которые с некоторых пор Антонина Кузьминична стала расценивать как равнодушие к собственной судьбе. Причин этого равнодушия она выявить не могла, изменить ситуацию – тоже, а потому последнее время, возвращаясь домой из школы, каждый раз впадала в состояние черной тоски, которое ранее ей никогда не было свойственно.

Стоя на школьном крыльце, Антонина Кузьминична как следует потрясла головой, чтобы отогнать от себя наползавшую тоску, но та уже успела довольно крепко присосаться к ее виску и даже обвить своими неприятно мягкими щупальцами лоб и шею. Именно в этих местах ощущался дискомфорт и даже болезненность. Антонина Кузьминична отерла рукой лоб, слегка помассировала шею, сунув руку за воротник сиреневого кримпленового пиджака, и отправилась в магазин. Решила купить продуктов для пирогов с капустой, которые Женька особенно уважает. Ей хотелось сделать для сына что-нибудь приятное, чтобы на его лице появилось наконец выражение радости, которую она уже почти отчаялась увидеть.

Когда Антонина Кузьминична, нагруженная килограммовым пакетом с мукой, крупным кочаном капусты, бутылкой молока и прочим товаром, необходимым для пирогов, не без труда открыла дверь и зашла в квартиру, то сразу же почувствовала чье-то присутствие и испугалась до обмякших в ватные столбы ног. Женька уже должен уйти на свою овощебазу, а потому находиться в их скромном жилище больше некому. Неужели воры? А что?! Вчера в очереди за китайскими махровыми полотенцами тетки как раз судачили о том, что на прошлой неделе заезжие гастролеры прошлись по Привокзальной улице и обчистили квартир шесть. А что, если эти самые гастролеры, обрадованные легкой добычей, решили прошвырнуться и по центру их Дольска? Вот ведь десять раз уже просила Женьку поставить второй замок, а он только отмахивался. Дождались!

Антонина Кузьминична осторожно и совершенно беззвучно опустила тяжелые кошелки на пол узенького коридорчика, потом выпростала из одной литровую бутылку молока, перевернула ее вниз горлышком, и, держа, как булаву Ильи Муромца, стала потихоньку продвигаться к комнате. Дверь в нее была закрыта, что тоже не соответствовало уставу их с Женькой жизни. Антонина Кузьминична задержала в недрах организма воздух и решительно рванула на себя дверь. При этом бутылочная булава сама собой вознеслась над головой женщины, а кисть, ее сжимающая, закаменела. Не поздоровилось бы и самому Соловью-разбойнику, если бы он вздумал свить гнездо в квартире советской учительницы математики.

Разумеется, в комнате не оказалось ни Соловья-разбойника, ни свитого им гнезда. Не было даже самого завалящего, худосочного воришки, которого Антонина Кузьминична уложила бы наповал одним ударом молочной бутылки. На ее раскинутом диване, на чистом белье, в которое она не далее как вчера вечером упаковала свои одеяло и подушку, на простыне, еще сохранившей заутюженные складки, сидели, прижавшись друг к другу, два абсолютно голых человека, смотрели на нее сумасшедшими глазами и даже не пытались как-то прикрыться тем самым одеялом в чистом пододеяльнике, которое безобразным комом прижималось к их ногам. Один из этих двух был, безусловно, Женькой, собственным ее сыном, второй… то есть вторая – черт знает кем. Установить личность дамы оказалось невозможно, поскольку она закрыла ладонью почти все лицо, кроме выпученных то ли от страха, то ли от изумления глаз.

– Эт-т-то что еще такое?! – особенно напирая на троекратно умноженное «т», грозно произнесла Антонина Кузьминична, поскольку боевой настрой ее еще не покинул, а бутылка так и оставалась занесенной для поражения противника. Учительница даже зачем-то (наверно, для устрашения, на которое настроилась) очень энергично встряхнула своим оружием. При этом непрочно облепивший горлышко кружочек фольги не выдержал давления литра молока и отошел от положенного места всего лишь на какой-то миллиметр. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы весь литр, отодрав напрочь серебристую крышечку, хлынул на ноги заголившейся паре, залив при этом приличную часть их ложа.