Книга Горят как розы былые раны - Вячеслав Денисов

– Вполне. Каким образом должен произойти расчет?

– Один процент от двадцати пяти миллионов – это двести пятьдесят тысяч долларов. Половину этой суммы вы сегодня перечислите на счет, который я укажу, оставшуюся сумму передадите мне, когда я верну вам Ван Гога. И я прошу вас не совершать ошибки, которой подвержены большинство людей, со мной незнакомых.

– О чем речь? – Пятнышки на скулах молодого человека увеличились.

– Некоторые неразумные коллекционеры пускают мне вслед частных детективов. Это неправильное решение.

– Признаться, именно к этому решению я и пришел только что. Как вы догадались?

– Вы все предсказуемы, как крокодилы.

Бросив на столик визитку, на которой были указаны реквизиты банка и ничего больше, Голландец поднялся.

– Рад был познакомиться. А сейчас не могли бы ваши люди меня отвезти туда, где мы встретились, – к Большому театру.

– Никаких проблем, – заверил Евгений Борисович. – Один вопрос напоследок…

Голландец остановился на полпути к выходу.

– Почему – Голландец?

– В студенческие годы, когда денег всегда было мало, а желудок не желал прислушиваться к звону монет в кармане, я собрал за городом грибов и пожарил их у себя в комнате. Это было очень вкусно. Но, поскольку в грибах я разбирался тогда не так хорошо, как сейчас в Делакруа, я пожарил не те. И почти сутки находился в плену волшебных снов. Точнее сказать – в коме.

– Простите, что затронул неприятную для вас тему.

– Вы не правы. – Голландец в истоме потянулся. – Это очень приятная тема…

Поднявшись, он шевельнул плечами и направился к двери. Взявшись за ручку, он некоторое время крутил ее, стараясь не клацать замком.

– Что, если эти ваши «Ирисы в вазе» – не Ван Гог, а Гоген? Он любил, знаете, копировать друга. Или того хуже – Джона Майата или Шуффенекера?

– Вы ставите под вопрос репутации Жданова и Гессингхорста?

– Это не я, это они поставили, приехав к вам для производства нелегальной экспертизы и оценки картины.

– Вы тоже приехали не по вызову Пушкинского музея, не так ли?

Голландец посмотрел на молодого человека взглядом, в котором искрился сарказм.

– Разница между мной и ними в том, что мне плевать на репутацию. И никто не сможет запретить мне искать картины. – Оттолкнув от себя дверь, Голландец вынул из кармана телефон. – Хорошо, Евгений Борисович, закончим этот разговор. Я найду вам то, что Жданов оценил в двадцать пять миллионов долларов.

– До встречи, – согласился хозяин дома.

– Последний вопрос разрешите?

– Пожалуйста.

– Где сейчас бабушка? Я имею в виду ту, к которой вернулся дед?

– После смерти деда она серьезно заболела… Мне пришлось ее госпитализировать.

– Последний в списке владелец картины, сведениями о котором я располагаю, это не бабушка французской жены вашего деда. Потом была его французская жена, потом ваш дед, а после – ваша бабушка в России. Сейчас владелец – вы.

– Я имел в виду законного владельца…

– Ваш дед украл картину у французской жены?

Хозяин дома стал барабанить пальцами по бедру.

– Не нервничайте, я не из Интерпола.

– Все-таки, когда говорят о владельце картины, имеют в виду именно законного владельца…. Вы меня понимаете?

– Я вас понимаю. Но для этой картины юридические факты не имеют никакого значения. Она всецело принадлежит тому, кто ею в данный момент владеет.

– Что вы хотите этим сказать?

– Пока ничего. Стационар, в который вы поместили свою русскую бабушку, он какого профиля?

– Кардиологический.

– Понятно.

Голландец развернулся, чтобы уйти, но в этот момент услышал за спиной звук упавшего на пол стула. Он обернулся, когда хозяин дома был уже рядом с ним. Схватив Голландца за плечи, он рванул его на себя так, что затрещали рукава рубашки.

– Мне нужна эта картина, понимаете?! Нужна!.. Верните ее мне и получите все, что хотите!..

Голландец внимательно всмотрелся в глаза Евгения Борисовича. Ему казалось, что взгляд хозяина дома метался по его лицу, но не находил точки опоры.

Дверь открылась. Несоответствие появившихся звуков теме разговора возбудило интерес двоих известных Голландцу мужчин. Убедившись, что причин для беспокойства нет, они успокоились и обмякли.

– Теперь вы понимаете, почему я так одеваюсь? – спросил Голландец у одного из них и повернулся к остывшему Евгению Борисовичу. – Я постараюсь.

– Постарайтесь! Иначе я не смогу ни спать, ни есть!

Голландец покинул этот не слишком уютный дом.

Выйдя на Петровке, он пешком добрался до Большого. Лавочка, на которой он сидел в полдень, была занята. Двое молодых людей, немногим младше Евгения Борисовича, взасос целовались на ней. Один из парней закинул на приятеля ногу, второй держал его голову обеими руками. Пройдя мимо, Голландец вставил в гнездо штекер наушников, включил запись и сел на другую скамейку. Барбара Фритолли взяла с той ноты, на которой ее прервали, заслонив Голландцу солнце.

Осторожно раскрутив вторую пуговицу сверху, он вынул из нее предмет, похожий на копеечную монету, и опустил в карман.

Через двадцать минут, дослушав до конца, он снял со спинки скамейки руки, освободил уши от наушников и открыл глаза.

– Лжец, – тихо, но уверенно произнес он. И загадочно улыбнулся.

Еще минуту Голландец задумчиво смотрел на Аполлона, управляющего лошадьми на крыше театра.

«Я был прав», – он еще не успел подумать об этом, как рука скользнула в карман.

Нажав кнопку быстрого вызова, Голландец еще раз посмотрел на Аполлона.

– Гала, это я. Евгений Борисович Лебедев, – он назвал адрес заказчика. – Это не все. Его дед вернулся в СССР в конце восьмидесятых из Марселя. Незаконная жена деда – Колин Гапрен из Марселя. Мать Гапрен. Бабушка Гапрен. Дед Лебедева умер в прошлый понедельник. Меня интересует, где и при каких обстоятельствах преставились эти люди.

– Хорошо, – в трубке закончился стук клавиатуры. – Как всегда – срочно?

– За мной спектакль Виктюка.

– О! Значит, очень срочно.

Гала любила театр Виктюка. Где-то очень глубоко, на дне души оператора КРИП отголоском прошлой жизни покоилась и изредка шевелилась любовь к спектаклям Виктюка. Чем он брал эту бесчувственную душу, Голландец не знал. В КРИП никто ни о ком ничего не знал.

Арль, 1889 год…

Гоген качнулся с пяток на носки, отвел взгляд от окна, направился к своему холсту и принялся укладывать краски в ящик. Он выполнял эту работу с меланхоличной педантичностью – каждой краске в его ящике было предназначено свое место. Приехав в Арль, он обнаружил в приготовленной для них Винсентом комнате не поддающийся описанию хаос. Десятки, сотни выдавленных, использованных и едва початых тюбиков с красками заполняли ящик Ван Гога, рабочий стол и подоконники. В этом был весь Винсент. Он и в общении имел склонность к беспорядочным беседам, неожиданно перескакивая с одной темы на другую: с Доде на Евангелие, с Евангелия – на Рубенса. Попытки Гогена отыскать причинно-следственные связи в рассуждениях друга, которыми он мог бы объяснить непрекращающийся конфликт между его живописью и убеждениями, не добирались и до середины пути от расплывчатых рассуждений до более-менее ясной позиции. Винсент путал нити рассуждений Поля космической непоследовательностью, одновременно высказывая презрение к Энгру, опускаясь в своих поисках истины на колени перед Рубенсом, и, не вставая с колен, восторгался Монтичелли. Спорить с Винсентом в такие минуты было абсолютно бессмысленно, поэтому он лишь молча приводил рабочее место в порядок, рассеянно слушая, как называвший его другом человек бормочет, не вставая со стула: