Книга Мое простое счастье - Лаура Дейв

– Нет, в Уильямсберге. Но всем слышится «Уильямстаун» – тут вы не одиноки. Это примерно в часе езды оттуда, в Долине пионеров. Я вырос в Уильямсберге, поэтому и открываю там ресторан.

– Здорово.

Я улыбнулась, и он улыбнулся в ответ:

– Рад, что вы так думаете. Может, приедете как-нибудь и напишете о моем новом ресторане – в обмен на этот бурбон?

– Договорились.

Гриффин перегнулся через стойку, взял бутылку и налил нам обоим еще немного. Я с удивлением отметила, что бутылка заметно опустела.

– Ну что, может, расскажете? – спросил Гриффин.

Я растерянно взглянула на него.

– Долгую историю про след от подушки, – пояснил он.

– Ах, об этом… – Я пожала плечами, не зная, как лучше выразиться. – Последнее время я сама на себя не похожа.

Гриффин сделал долгий глоток, обдумывая мои слова. Только тут я заметила у него на запястье татуировку – якорь, вернее, половину якоря – рисунок резко обрывался, и одного рога не хватало.

И тут я сделала нечто странное – первый поступок, который доказывал, что я и правда сама на себя не похожа. Я дотронулась до нее – дотронулась до татуировки и провела пальцами по ее контуру. Ну разве это нормально? Но в тот момент это почему-то казалось нормальным. Гриффин никак не отреагировал – просто опустил взгляд и наблюдал, как мой палец скользит по тому месту, где рисунок резко обрывается, по незаконченной части, части со знаком минус.

– С этой татуировкой связана одна история, – сказал он. – Только не уверен, что ее можно назвать хорошей.

– История про бывшую девушку?

– Про бывшую девушку, мой восемнадцатый день рождения и долгую ночь в тату-салоне в Канаде.

– Вы решили разделить якорь? Что-то вроде парных подвесок для влюбленных?

Он покачал головой и указал на меня рукой:

– Как раз на такой случай у меня есть одно прекрасное правило.

– Какое?

– Никогда не говорить с женщиной о других женщинах.

Я рассмеялась:

– Ясно. Ну а если новая девушка хочет узнать о ваших бывших? О тех, кто был до нее? Как вы тогда выкручиваетесь?

– Я рассказываю ей две истории – самую лучшую и самую худшую. Что же до остального… Некоторые любят откровенничать о прошлом – якобы сближает. А по-моему, это нечестно.

Я налила себе последний стакан, одновременно пытаясь понять, что имеет в виду Гриффин.

– Нечестно по отношению к бывшей девушке?

– По отношению ко всем. Ты словно живешь в прошлом, еще и в искаженной его версии. Любое событие мы по-настоящему помним только пять лет. Потом в мозгу остается лишь воспоминание о событии, но не само событие, а еще через пять лет – воспоминание о воспоминании. Понимаете, что я хочу сказать?

– Понимаю. И потихоньку начинаю впадать в депрессию.

Гриффин улыбнулся, и я вдруг подумала – совершенно беспристрастно, – что эта улыбка любую женщину способна поставить на колени.

– Что же, по рукам, – снова заговорила я. – Расскажите мне про девушку с татуировкой. Расскажите лучшую и худшую историю.

– Ну, мое лучшее воспоминание о Джиа…

– Мне нравится имя Джиа, – улыбнулась я.

– Мне тоже, – ответил Гриффин и кивнул, будто в подтверждение своих слов. – Лучшее воспоминание о Джиа – это, пожалуй, история с татуировкой.

– А худшее?

Он взял со стойки свой стакан и с минуту держал его, касаясь края губами.

– Ответ тот же.

* * *

Потом мы как-то оказались на кухне – это удивило меня едва ли не больше, чем все, что произошло после. Мы оказались на кухне где-то около трех ночи и стали готовить в огромной сковороде омлет. Вернее, готовил Гриффин, а я сидела, скрестив ноги, на высоком разделочном столе рядом с плитой. Словно не могло быть ничего естественнее. А ведь еще пять часов назад я его даже не знала… Теперь в это почти невозможно было поверить.

– Ты готовишь омлет совсем как моя мама, – заметила я, глядя, как Гриффин наливает в сковородку молоко и помешивает.

– Это мое фирменное блюдо.

Я пожала плечами:

– Вообще-то мама не слишком-то хорошо готовит.

– Очень смешно.

Гриффин открыл небольшой холодильник рядом с плитой и достал оттуда несколько расколотых клешней омара и кусок сыра грюйер.

– Ладно, если по-честному, то ничего такого она в омлет не добавляет, – призналась я.

– Подожди, пока не попробуешь готовый продукт.

Гриффин снял форменную куртку и закатал рукава рубашки на манер жокея, собираясь приняться за дело всерьез, и тут из кармана джинсов у него выпал маленький красный ингалятор с бронхорасширяющим средством. Гриффин поднял его с пола и сунул обратно в карман.

Я указала на то место, куда упал ингалятор:

– У тебя астма?

– С детства.

– И бывали серьезные приступы?

– Только когда был маленьким.

– У сына моего второго отчима тоже астма. Когда он приезжал в гости, то всегда носил с собой такой же ингалятор, только синий. А я все время выкрадывала его и делала вид, будто он мой. Мне казалось, что это круто – ходишь и всасываешь воздух, вот так…

Я взмахнула руками и чуть не потеряла равновесие. Только тут я поняла, что выпитый бурбон дает о себе знать.

– Тебе помочь? – спросил Гриффин.

– Нет, все под контролем. Ну, или почти под контролем. И это немалое достижение, я тебе скажу.

– Почему?

– Я сделала кое-что ужасное – посмотрела один фильм, который мне очень нравится. И вот теперь расплачиваюсь.

– Что за фильм?

– «Римские каникулы».

С минуту Гриффин молчал, добавляя в омлет мясо омара и сыр.

– Ты всегда такая откровенная? – спросил он наконец.

– Нет. Это со мной впервые. – Я немного помолчала и добавила: – Извини.

– Не извиняйся. Я с тобой согласен.

– В чем?

– «Римские каникулы» – потрясающий фильм.

Гриффин снял сковородку с плиты, подцепил вилкой большой кусок омлета, медленно и сосредоточенно подул на него и протянул мне.

– Морально приготовься, – предупредил он.

– Я готова.

Я откусила кусочек и поняла, что совершенно не готова.

Омлет был невозможно и обалденно вкусным. Самая вкусная пища, которую мне когда-либо доводилось пробовать, а на это звание претендовали многие блюда: запеченная говядина в горчице в Зальцбурге, рыба фугу в Киото, сверчки в шоколаде в Новой Шотландии. Как описать нечто столь восхитительное? Омлет напоминал сахарную вату, только из яиц. Нежный, ароматный, он таял, едва коснувшись языка, едва я дотрагивалась губами до его солоноватого края.