Книга Украденный роман - Франсуа Нурисье

Могут возразить, что это шокирующее различие вскормило немало моральных учений, фантазмов, душевных болезней, теорий, способов лечения. Мне также напомнят, что этой теме посвящены необъятная литература, и миллионы картин, и танго, и граффити в общественных туалетах, и грезы одиноких юнцов. Это лицемерные возражения. В литературе следовало бы принимать во внимание лишь те произведения, которые мы упрятали в закрытые фонды библиотек, в живописи — фрески из Дворца Наслаждений в Помпее, в скульптуре — фризы храма в Кхаджурахо. Я упрощаю? Конечно! Я хочу сказать, что лирическая или сентиментальная «упаковка» наслаждения преобладает — в очень большой степени! — над его действительным содержанием. Только ужас, вызываемый животной дикостью, благодаря его силе, соразмерен подрывной силе любви. О, я вовсе не утверждаю, что под знаком моей невинной ласточки соперничал с дьявольскими (уместно ли здесь это слово?) текстами, которые столь высоко ценятся просвещенными умами! Я на сей счет даже открыто проповедую скептицизм. Я с удовольствием издевался над той дешевой суетой, которой окружают тексты, слывущие «деструктивными», их толкователи. Однако я вынужден признать, что в мою душу постепенно закрадывалось сомнение, вопрос. В очаге должен пылать очень жаркий огонь, его тепло должно распространяться столь далеко и столь сильно, чтобы он волновал меня, утверждавшего, будто разделывался с подобными делами с развязной быстротой, которой больше обязан Фраго, чем Маркизу[9]. Никогда ничего не выигрываешь, отворачиваясь от скабрезных зрелищ. Кружится у тебя голова или нет, но надо подходить к краю пропасти. Так оформилось желание написать книгу, где я хотел выразить кое-какие удивлявшие меня очевидности, о которых я говорил, и заодно с ними восхищение, отвращение, некое смутное и тягостное любопытство.

Могут ли восторги какого-нибудь неудачника в любви быть темой хорошей книги? Я в этом сомневался все то время, что писалась «Ласточка», кроме редких минут вдохновения, когда из-за неумения приспособить слова к тем ситуациям и чувствам, которые мне хотелось изобразить, я, кажется, умел вносить в мой текст ту смутную, трепетную, может быть, и не существующую память, какой я очень желал наделить Гийома. Случается, что поэтому меняется отношение между текстом и тем, что написано, о чем написано. «Радость писать» возникает в то мимолетное мгновение, когда кажется, будто сама жизнь начинает походить на текст.

Но мне было не под силу идеализировать мою тему сверх пределов разумного. Я рассказывал о любви сорокалетнего мужчины и молоденькой девушки — тема избитая. Я пытался извлечь из нее некоторые эффекты по контрасту — вполне традиционному — между благородным стилем и пошлым «сырьем» или между деликатным содержанием и грубой выразительностью стиля. Это испытанные приемы. Но подобные игры содержания и формы не столь увлекательны, они интересны только ремесленнику. Поэтому необходимо вернуться к теме: это восторг, который переживает благоразумный и сдержанный мужчина в тот день, когда он открывает легкость и крайности наслаждения. Прежде он удивлялся, что люди предаются этим обезьяньим ужимкам, но вдруг и сам отдается им с упоением, с весельем, с серьезностью. Главное здесь — веселье! Вот Гийом голый и хохочущий во все горло. Гийом, пьяный, в пустом доме, куда он привел Жюльену. Вот Гийом у тети Ольги на медвежьей шкуре перед жарко пылающим камином и Жюльена, «пылкая в любви, как Сара Бернар», — да, это цитата, и, вероятно, медвежья шкура и воспоминание о знаменитом фото навеяли эту сцену — но забавнее всего то, что в тот день, очень далекий в пространстве и во времени, нечто театральное, в стиле 1900 года и слегка китчевое, было действительно присуще любовному акту, который «автор» (так говорится) лишь приписал Гийому и Жюльене, но в его собственной памяти этот акт заслуживал тех декораций, в какие «автор» его поместил, и тех фраз, какими он его украсил.

Секюритарное отступление

Слову «секюритарный» всего десять лет, что очень мало, чтобы возвести его в достоинство неологизма. Это прилагательное (от sécurité — безопасность) принадлежит к жаргону журналистов и политиков, не более того, и изысканные перья его отвергают. Однако необходимость вынуждает меня его использовать. Оно содержит в себе богатые рифмы, трусоватые и реакционные дополнительные значения, которые вызывают у меня желание сделать это слово своим. Себя не обманешь.

С того мгновения, когда кража была окончательно констатирована — и я подчеркиваю банальность происшествия, — я почувствовал, что уязвим, как мишень, и, словно певец на сцене, оказался в скрещении световых лучей, в центре ненасытных вожделений. Исчезновение рукописи, которое все еще казалось мне фантастичным, не ввергло меня в состояние такого отупения, чтобы из памяти стерлась моя внезапная несостоятельность. Наоборот, оно лишь умножало проявления моей беспомощности. Не вырвут ли они у меня куртку, а у моей жены — сумку? Поэтому я, несмотря на жаркий июльский вечер, натянул куртку на себя. Вслед за полицейским я шел через аэровокзал, опустив правую руку в задний карман брюк, чтобы защитить последние банкноты, которые я зажимал в кулаке. Я озирался по сторонам и находил, что у пассажиров подозрительный вид. Тем более что я, поскольку уже стемнело, был вынужден идти, словно в тумане, в котором я сразу теряю уверенность, едва лишаюсь очков. Я избавляю вас от полутора часов, которые мы провели в так называемых «помещениях полиции», диктуя заявление, описывая драгоценности, составляя перечень моих опрометчивых поступков и глупостей и опротестовывая счета и карты, которые, как я убедился, обременяли наши жизни. Неторопливость, деловитость и добродушие полицейских не соответствовали тому представлению, которое по невежеству сложилось у меня об этом хорошо отлаженном механизме.

Поскольку наша машина оказалась пленницей подземной стоянки — ключи-то украли, — мы отправились взглянуть, цела ли она: она по-прежнему была на месте. Потом мы отыскали такси, которое согласилось доставить нас в Б. Я пристально всматривался в лицо шофера, который, в восторге от того, что ему перепала такая дальняя поездка, смотрел на нас с невиннейшей симпатией. На протяжении восьмидесяти километров я не спускал с него глаз, словно боясь, что и он меня обворует: что он мог у меня украсть? Ну, в некотором роде самый короткий путь. Но он скрупулезно исполнял мои указания. Когда мы подъехали к дому, было уже за полночь; пока заливались лаем собаки и в доме зажигали свет, я всматривался в непроглядную темень, уверенный, что наши ворюги опередили нас (у них был наш адрес и наши ключи) и что они уже здесь, притаились за лавровыми деревьями и живой изгородью, решив напасть на нас и отобрать мокрые купальники, матерчатые туфли и смятые иллюстрированные журналы, — все, к чему сводился наш убогий багаж. Может быть, они уже «нейтрализовали» нашу сторожиху? Может быть, они схватят нас и запрутся вместе с нами в доме? Возьмут в заложники? После этого можно было воображать себе любой фильм ужасов.

В последующие дни это наваждение стало еще острее. Казалось, что утром оно рассеивается. Запах кофе и собачьи игры успокаивали мои навязчивые страхи. Но тревога снова охватывала меня, едва наступало время прогулки или покупок. Уставшая или покорная судьбе, приходящая работница уходила домой все раньше и раньше. Разве мы могли оставлять без присмотра дом, бросая его на волю наводчиков, мелких воров, квартирных взломщиков? Заметив машину с номерами департамента Буш-дю-Рон, я провожал ее подозрительным взглядом, если только в ней не сидели женщины и маленькие дети, которых я не боялся. Воры, конечно, могли бы спереть бронзового крокодила, который служит мне пресс-папье, но не стоит ни гроша, оловянную посуду тети Сары, не говоря о еще не окантованных рисунках В., которые валялись — почему? — под бильярдом, или о нескольких украшениях, какие еще оставались у Сесили по той единственной причине, что в момент кражи они были у нее на запястьях, пальцах и шее. Все предметы, обладающие хотя бы малейшей ценностью, стали, как нам казалось, текучими, скользкими, словно мокрые куски мыла, которые, как ни старайся, все равно не удержишь. Все наши вещи — даже мои шариковые ручки «Bic», мои словари, мои перекидные общие тетради, мои часы «Гермес», которым уже четверть века, мой «строптивый» факс, мой сломанный ксерокс (из-за него все и случилось: рукопись не была скопирована) вполне могли не обнаружиться после нашего возвращения с прогулки, унесенные вихрем вселенского воровства, покорными жертвами которого мы отныне обречены быть.