Книга Хорошая работа - Дэвид Лодж

Вик щелкает переключателем на телефоне и просит Ширли, которую он жестом удалил из кабинета, когда позвонил Бакстер, забрать кое-какие бумаги. Он просматривает корреспонденцию, и две вертикальные морщинки по обе стороны носа сближаются, едва он сосредоточивается на именах, цифрах и датах. Вик закуривает сигарету, глубоко затягивается и выпускает из ноздрей две струйки дыма. Небо за окном все еще затянуто тучами, и проникающего через окно тусклого желтоватого света недостаточно, чтобы читать. Вик включает настольную лампу и направляет свет на документы. Через стены и окна доносится приглушенный рокот работающих станков и машин на дороге — умиротворяющие, ласкающие слух звуки кипящей работы.

2

Теперь мы на время покинем Вика Уилкокса и перенесемся на пару часов назад и на несколько миль в сторону, чтобы познакомиться с совершенно другим героем. С героем, который (а вернее, которая), к моему крайнему неудобству, не поддерживает концепцию литературного героя. Иными словами (это ее излюбленное выражение), Робин Пенроуз, преподаватель английской литературы Университета Раммиджа, считает, что «герой» — это буржуазный миф, иллюзия, созданная для поддержания капиталистической идеологии. В качестве доказательства своего суждения она обычно обращает внимание собеседника на то обстоятельство, что расцвет романа (литературного жанра, в котором par excellence[2]развита система «героев») в XVIII веке совпал с периодом расцвета капитализма; что победа романа над другими литературными жанрами в XIX веке совпала с победой капитализм; и что уничтожение модернизмом и постмодернизмом классического романа в XX веке совпало с необратимым кризисом капитализма.

Робин совершенно ясно, отчего классический роман был тесно связан с капитализмом. И тот и другой являются выразителями секуляризованной протестантской этики, оба основываются на идее независимости человеческой личности, каковая несет ответственность за свою судьбу, в то же время находясь в ее власти и в постоянном поиске удачи и счастья, соперничая при этом с другими независимыми личностями. Эта точка зрения справедлива по отношению к роману и как к продукту потребления, и как к способу отражения действительности. (Так вещает Робин на своих семинарах.) Иными словами, все это касается и самих романистов, и их героев и героинь. Романист есть не что иное, как капиталист воображения. Он производит продукт, о своем желании приобрести который потребители не догадываются вплоть до его появления на рынке. Далее романист обрабатывает его при финансовой поддержке поставщика, в данном случае именуемого издателем, и наконец продает свой товар, конкурируя с другими изготовителями сходной продукции. Первый крупнокалиберный английский романист Дэниель Дефо был купцом. Второй, Сэмюэль Ричардсон, печатником. Именно роман стал первым культурным артефактом, выпущенным массовым тиражом. (На этом месте Робин, опершись на кафедру локтями, молча разводит руками: мол, что еще тут скажешь?.. Но ей всегда есть что еще сказать.)

По мнению Робин (или, вернее, тех авторов, которые повлияли на ее точку зрения по этому вопросу), никакого «я», на котором основаны капитализм и классической роман, и в помине нет. Иными словами, не существует единственного и неповторимого духа или субстанции, порождающих самобытность личности. Есть только сугубо субъективное сплетение дискурсов — дискурса власти, секса, семьи, науки, религии, поэзии и т. п. К тому же не существует и автора, иными словами, того, кто порождает литературное произведение ab nihilo[3]. Любой текст — продукт интертекстуальности, тонкая паутина аллюзий и цитат из других текстов. То есть, пользуясь знаменитым выражением Жака Деррида (разумеется, знаменитым в среде Робин и ей подобных), il n’y a pas de hors-texte — вне текста нет ничего. Нет происхождения, есть только изготовление, и мы устанавливаем свое «я» в языке, на котором говорим. Не «ты есть то, что ты ешь», а «ты есть то, что ты говоришь» или даже «ты есть то, что говорит тобой» — вот аксиоматический базис философии Робин, который, если бы потребовалось дать ему название, она окрестила бы «семиотическим материализмом». Сей термин может показаться несколько мрачным и слегка бесчеловечным («антигуманистическим» — да; бесчеловечным — ни в коем случае, уточняет Робин), немного детерминистским. («Ничего подобного. Субъектом настоящего детерминизма является тот, кто понятия не имеет о дискурсах, его детерминирующих. Или ее», — скрупулезно уточняет Робин, которая, кроме всего прочего, еще и феминистка.) На самом деле это обстоятельство никак не влияет на ее поведение. У нее самые обычные человеческие чувства, стремления и мечты. Она волнуется, грустит и боится так же, как любой другой человек в нашем несовершенном мире, и испытывает естественное желание попытаться хоть как-то его улучшить. Именно поэтому я и позволил себе сделать ее героиней романа. Она не слишком отличается от Вика Уилкокса, хотя и принадлежит к совсем другой социальной группе.

В этот пасмурный январский понедельник Робин проснулась чуть позже, чем Вик. Ее будильник — купленная в «Среде обитания» старомодная вещица с циферблатом и маленьким медным звоночком на макушке — пробудил ее от глубокого сна в половине восьмого. В отличие от Вика, Робин всегда крепко спит, пока ее не разбудят. И тут же в ее сознание, подобно происходящему с Виком, ворвались поводы для волнений, словно навязчивые больные, которые всю ночь только и ждут, когда доктор начнет прием. Но Робин расправляется с ними умно и решительно. Этим утром она в первую очередь сосредоточилась на том, что сегодня первый день зимнего семестра и она должна прочитать лекцию и провести два семинара. Несмотря на то, что Робин преподает уже восемь лет, любит свою работу, понимает, что отлично с ней справляется и хотела бы по возможности посвятить ей всю жизнь, в начале семестра она всегда испытывает волнение. Впрочем, это нисколько не занижает ее самооценку: хороший преподаватель, как и хороший актер, не должен быть свободен от страха перед сценой. Робин некоторое время сидит в постели — занимается дыхательной гимнастикой и разминкой для мышц живота, чтобы успокоиться. Так ее научили на занятиях йогой. Сегодня упражнения даются ей легко, потому что Чарльз не лежит рядом, не наблюдает за ней и не подкалывает ее своими вопросиками. Вчера вечером он отбыл в Ипсвич, где у него тоже начинается семестр в Саффолкском университете.

Кстати — а кто такой Чарльз? Пока Робин встает и приводит себя в порядок, думая в основном про рабочий роман XIX века, о котором ей предстоит читать лекцию, я расскажу вам о Чарльзе и о других знаменательных страницах биографии Робин.

Она родилась и была наречена Робертой Энн Пенроуз в Австралии, в Мельбурне, около тридцати трех лет назад, но в пять лет покинула эту страну и уехала с родителями в Англию. Ее отец, в то время молодой ученый-историк, после защиты докторской диссертации получил стипендию на изучение в Оксфорде европейской дипломатии XIX века. Вместо того чтобы вернуться в Австралию, он получил место в университете на юге Англии и до сих пор работает там, став уже заведующим кафедрой. Воспоминания Робин о стране, в которой она родилась, крайне смутны. Освежить их у нее не было возможности, поскольку всякое предложение посетить Австралию вызывало у профессора Пенроуза весьма характерную реакцию — его бросало в дрожь.