Книга Красное платье - Алла Осипова

В мгновение ока Женя запер люк. Я осталась в подвале одна в кромешной темноте.

Сверху он покричал:

— Посиди, посиди с крысами, пока не образумишься. Или ты мне даешь и выйдешь с деньгами в целости и сохранности — или остаешься тут на неопределенное время. Выбирай, крыска помойная.

— Я Сергею пожалуюсь! Вы не имеете права! Я — кормящая мать, у меня двое инвалидов на руках! Мне ребенка пора кормить! Отпусти меня, пожалуйста, пожалей! Открой!! — Я изо всех сила колотила по люку.

— Да ты, дура, можешь хоть Ельцину жаловаться, хоть Хасбулатову, только выйди из подвала… Советую подземный ход прокопать, тут до Красной площади недалеко. У бедного художника раз в пятилетку, можно сказать, барсик встал, а ты мне отказываешь. Посиди, посиди, отдохни. Внизу душ есть, можешь принять, что время-то зря терять! Подраскинься на раскладушечке поживописнее, свистни старику Терлецкому. Я буду тут как тут.

Я еще долго кричала, плакала, но Женя ушел.

Я сидела на грязных ступеньках. Слезы лились по щекам.

Я больше не могу!! Это — предел всего! Я — без мужа, без образования, без денег, с тремя голодными ртами — еще и сижу в темном вонючем подвале с крысами, униженная до бесконечности, зареванная, в залитой молоком майке, а мой бедный ребенок с несчастной мамой уже, наверное, надрывается от голодного крика. Художник меня выпустит, конечно. Он — не злой, просто что-то звериное на него накатило, с мужчинами это бывает. Тем более что он пьет, судя по всему. Господи, ты меня оставил?

Но мне нужно скорее домой! Мама волнуется. Вдруг этот Терлецкий снова заснет, и я буду здесь ночевать? Они же у меня с ума сойдут от волнения! Что делать, что делать? Надо молиться. Жаль, что я не знаю ни одной молитвы… Постойте… Знаю!

Мне ее написала на бумажке одна старушка, я ее читала все время в роддоме перед родами! «Богородица Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою. Благославенна Ты в женах и благославен плод чрева Твоего, ибо Спаса родила еси душ наших…» Бормотала молитву довольно долго, потом напрямую обращалась к Богородице как к доброй женщине, будто она стояла где-то там, в глубине подвала, и слушала меня. И католическую молитву знаю!

«О номине Патер, о спиритус сантус…» Господи, не оставляй меня!

Что это? Кажется — звонок. К Терлецкому кто-то пришел! Подвал совсем рядом со входной дверью, надо шуметь!!

Я стала дубасить изо всех сил в люк огромной металлической крышкой от бака, стоявшего под лестницей. Шум был такой, что на Красной площади, наверное, немного заволновались. Через две минуты Терлецкий открыл крышку люка и подал мне руку. Рядом с ним стоял худенький мужчина лет сорока с длинными волосами, стянутыми в хвостик черной резинкой, и веселыми голубыми глазами. В углах его глаз разбегались добрые морщинки, как бывает только у самых искренних людей. Я сразу почувствовала в нем защитника. Женя юлил и смущенно оправдывался перед ним:

— Я тут это… маленько закемарил, а про нее совсем забыл, случайно крышку захлопнул.

— Зачем вы врете, и еще так бессовестно! Немедленно отдайте мне честно заработанные деньги и отпустите меня! Я должна срочно позвонить домой! — Я очень разозлилась и осмелела в присутствии гостя. Мне показалось, что он — добрый, имеет какое-то влияние на Терлецкого и сможет меня защитить.

Оробевший, тихий Терлецкий проводил меня к телефону, я дозвонилась маме, как могла, успокоила ее. В телефонной трубке слышался душераздирающий голодный плач Богдана. Мама уже собиралась обзванивать милицию и морги.

Я вышла к Терлецкому и его знакомому в кухню. Женя протянул мне скомканную бумажку. Это было сто долларов.

— Вот… пятьдесят баксов — за работу, пятьдесят — за моральный ущерб. Виноват. Прости меня. Что-то накатило… Дьявольское, похотливое. — Он робко покосился на приятеля. — А я же вас не познакомил. Это мой старый друг, отец Федор. Между прочим, отец пятерых детей, настоятель одной из подмосковных церквей, названия не припомню, он тебе потом сам расскажет. А это… э-э… Лиза Чайкина, молодогвардеец и пионер-герой. — Терлецкий смущенно кашлянул, покраснел и отошел в сторону. Кажется, ему было стыдно.

— Будем знакомы, Елизавета, — ласково сказал отец Федор, — ты не серчай сильно на Евгения, он шебутной, конечно, но добрый малый. — Отец Федор похлопал присмиревшего Женю по плечу и улыбнулся. — Я к нему на минуту заскочил, по делу, отдать кое-что. Тебе куда идти? Тут рядом, через реку? Я провожу тебя, а то слишком поздно, да и с деньгами сейчас лучше по улицам не ходить.

Я почему-то сразу согласилась и кивнула. Мы быстро собрались и вышли с отцом Федором на морозную улицу. Было темно и очень скользко, злобно завывал ветер, бросал острые снежинки прямо в лицо. По улицам летали обрывки газет и мусора, закручивались в причудливые спирали. Фонари не горели, в темноте светились отдельные окна, и в их свете тенями чернели фигуры отдельных пошатывающихся подозрительных мужичков. Брр… Я поежилась и порадовалась, что отец Федор пошел меня проводить. Странно, с чего бы это вдруг?

— Эх, Елизавета, знала бы ты, с каким талантливым парнем ты сегодня познакомилась! С гением, можно сказать! — произнес мой новый знакомый.

Я злобно возразила:

— Тоже мне гения нашли! Гений и злодейство — две вещи несовместимые, как вы знаете; Да как вы вообще можете о нем говорить что-то хорошее? Ваш прекрасный Женя приставал ко мне, в подвал запер с крысами, а ведь я — кормящая мать, да еще с двумя инвалидами на руках, как так можно? Если бы вы не пришли, еще неизвестно, что бы он со мной сделал и когда бы меня отпустил! Он — просто преступник, этот ваш хваленый дружок!

— Ну, все же кончилось хорошо, верно? Не осуждай его, прости по-христиански. Пьет, одинокий, слабохарактерный, унывает, мечется, дьявол играет им по своему усмотрению, как скомканной бумажкой. Ведь не ведает, что творит, он — такой несчастный, этот Женя, так жаль его, душу его неприкаянную…

— Это он-то несчастный? Живет себе в свое удовольствие, в самом центре Москвы, развлекается, картинки пописывает, пьянки собирает, с жиру бесится, денег, наверное, полно… А что говорить мне? Это я — самая несчастная на свете. Я! — Мне так стало жалко себя. Провела ужасный вечер в подвале с крысами, а жалеют не меня, а этого противного Терлецкого, сального пьяницу.

— Ты гордишься, что самая, говоришь, несчастная? — вздохнул спутник. — А ты стань самой счастливой, это интересней и полезней будет. Гордиться несчастьем и ныть все горазды, а это Все равно что хулить Бога. Вот стань счастливой и тогда — гордись.

— Это как же мне стать самой счастливой, когда у меня пропал муж, нет денег, я вынуждена содержать тяжелобольных бабушку и мать вместе с девятимесячным сыном? Как же я могу стать счастливой? — возмутилась я нелепой мысли отца Федора.

— А я тебя научу, как стать счастливой, хочешь? Если поверишь мне, не будешь лениться и все сделаешь, как говорю, то через три месяца твоя жизнь сильно изменится, — мягко улыбнулся отец Федор.