Книга Живая плоть - Рут Ренделл

На воле, пока его не было, произошли большие перемены. Первые признаки этого он заметил по дороге в эту квартиру. Он полагал, что Лондон окажется грязнее, люди будут беднее, а главное, все вокруг внезапно оказалось гораздо больше, чем ему представлялось. Дженнер никого не знал, у него не было друзей, он был совершенно один. В памяти всплыло, как он хвастал в прежние дни, что не знает, что такое одиночество. Тогда ему нравилось собственное общество, но теперь он был в этом не так уверен. Сейчас Виктор стал сомневаться даже в том, что имел в виду под собственным обществом.

Виктор так долго находился в общей камере, в здании, где полно людей, что теперь боялся оставаться один. Но в конце концов ему удалось заснуть. Он всегда видел много сновидений в тюрьме, особенно о прошлой жизни и домах и, естественно, о твари из своей фобии, но ему ни разу не снился дом с адресом Солент-гарденз, 62, в Кенсел-Райз. Теперь, больше десяти лет спустя, он его увидел. Он снова находился в этой спальне, как загнанное в угол животное, и охотники заходили со всех сторон. Девушка не годилась в заложницы: он мог только убить ее, а что было делать потом? В этом месте Виктор понял, что видит сон, потому что в действительности все было не совсем так. И подумал, что нужно немедленно открыть глаза, пока сон не перерос в кошмар.

Дэвид Флитвуд открыл дверь и вошел – только это был не Флитвуд, это был он сам, похожий, как отражение в зеркале. Виктор услышал, как он кричит Флитвуду, чтобы он прислал настоящего полицейского, а не кого-то переодетого, и тот, словно поняв, начал преображаться на его глазах, становиться выше, тоньше, бледнее. Позади него на стене находилась картина, нарисованный или выгравированный контур. Дженнер не мог понять, что там изображено, но заранее опасался этого знания.

– Я вижу сон, – сказал Виктор, закрыл глаза и открыл их снова, собираясь проснуться, но сновидение отказывалось его отпускать.

– Это настоящий пистолет, – сказал он Флитвуду. – Я взял его у дяди, он был старшим офицером в немецкой армии. Напрасно вы не верите мне.

– Да верю я вам, – ответил Флитвуд, и тут Виктор понял, что скверной части сна не будет. – У вас есть десять минут, чтобы уйти. Я не смотрю на вас, понятно? Я смотрю на эту картину.

Флитвуд повернулся к нему спиной и, прислонясь к перилам, стал смотреть на картину. Изображено там было вовсе не то, что представлялось Виктору. Это были руки молящегося. Держа девушку за талию, Дженнер прошел мимо полицейского в ванную; только когда они вошли туда, это оказалась не ванная, а дом его тети Мюриель в Ганнерсбери, там были его мать и отец, его тетя и дядя, они пили чай. Увидев девушку, мать поднялась и сказала: «Привет, Полин, ты здесь лишняя».

Виктор проснулся. Комнату заливал солнечный свет. Он стал думать о своем сновидении. Многие ли вынуждены видеть во сне события десятилетней давности, умерших или исчезнувших людей, потому что за это время не узнали никого нового? Само собой, незнание обоюдно. Он не знал их – а они не знали его. Однако это быстро изменится. Изменится скоро, если он встанет на учет у врача, познакомится с другими жильцами и последует совету Джуди поступить на вечерние курсы.

Ему придется рассказать всем, с кем станет знакомиться, кто он и где провел последние десять лет. Или же искусно лгать. Изменить для начала имя, говорить, что болел или жил за границей. В таком случае нужно начинать сразу. Не оставаться в доме дольше, чем необходимо. Первым делом нужно выйти наружу. Так человек, попавший в автокатастрофу, понимает, что нужно как можно скорее сесть за руль, иначе уже никогда не соберется с духом. Виктор понимал, что должен бывать на улице, среди людей. Досадно, что он ехал сюда в машине Джуди. Все казалось очень важным, изменившимся, нереальным. И неизвестно, как воспринималось бы все, будь он на своих двоих, без этой крепкой, защищающей его капсулы из стекла и металла. Но он должен выйти, этим же утром.

Виктор Дженнер ждал, лежа в постели, пока не утихли все звуки. Прошлой ночью он рассчитал, что в доме заняты еще четыре комнаты, и когда парадная дверь хлопнула четыре раза, встал. Разумеется, в доме могли быть еще люди, неработающие жены или старики, но на этот риск пришлось пойти. По пути в ванную и обратно он никого не встретил. Надел одежду, принадлежавшую ему до ареста, серые шерстяные брюки и вельветовый пиджак. Брюки были тесны, пришлось ослабить ремень – в тюрьме он потолстел, наверняка из-за тяжелой пищи.

Выйти оказалось нелегко. Виктор возвращался дважды, первый раз из-за опасения, что не закрыл окно, второй – уже от подножия лестницы, – потому что подумал, что может быть холодно и нужен свитер. Большая, солнечная, ветреная, жуткая улица приняла его, как ледяная вода неподготовленного ныряльщика. Он тяжело дышал, жадно, с трудом хватая воздух. Ему пришлось немного постоять, держась за воротный столб. Вероятно, то была агорафобия[3], которой страдала тетя Мюриель. Во всяком случае, мать говорила ему, что она в течение пяти лет не выходила из дома. Если она чувствовала себя так, он мог это понять.

Вскоре Виктор заставил себя медленно двигаться по улице в сторону Эктон-Хай-стрит. Путь пролегал мимо дома, где он провел детство. Каждый шаг доставался ему с большим трудом, ему казалось, что за ним следят. Преодолевая страх, поймал себя на том, что каждые несколько секунд резко оборачивается, но за его спиной никого не было. Ему пришло в голову, что машин стало слишком много: они стояли повсюду, их было вдвое-втрое больше, чем десять лет назад. Какая-то женщина, выходя из дома, сильно хлопнула парадной дверью. От этого звука Виктор подскочил и едва не вскрикнул. У ворот дома, где жили родители, остановился и посмотрел на него.

Мать не была особенно ревностной или хотя бы заботливой домохозяйкой, и снаружи дом выглядел неказисто. На всех окнах шторы были с разными и не особенно привлекательными рисунками. Теперь каждое окно было украшено белоснежным тюлем, прозрачные оборки образовывали петли, как нижняя юбка девушки. Когда ему на ум пришло это сравнение, Виктор ощутил одышку и какую-то стесненность. Девушки не носили нижних юбок, так ведь? Разве что резко изменилась мода. Дженнер слегка расслабился, вспомнив, что у матери была именно такая нижняя юбка, белая, с оборками, накрахмаленная, в середине пятидесятых годов, когда такие вещи были в моде.

Штукатурка дома была белой, как глазурь на рождественском торте, деревянные балки были выкрашены в изумрудно-зеленый цвет. По обе стороны парадной двери стояли бело-зеленые кадки с небольшими кипарисами. Виктору пришло в голову, что дом его детства стал таким ухоженным потому, что сейчас жильцы владели им. Когда дом принадлежит тебе, то его внешнему виду уделяешь куда больше внимания. Изначально этот дом снимала его бабушка со стороны матери, и родители, когда поженились, стали жить вместе с ней. Это было сразу после Второй мировой войны. Бабушка умерла за несколько месяцев до рождения Виктора, а родители продолжали снимать дом: арендная плата было очень низкой, а нехватка жилья – очень острой. Мать была счастливицей: ей повезло влюбиться, выйти замуж за любимого мужчину и сохранить свои чувства в течение тридцати пяти лет совместной жизни. Виктор никогда не был влюблен и не мог представить себе, что это такое. Мать умерла всего в пятьдесят семь лет. Отец, старшее ее на десять лет, умер первым. Через пять лет после того, как Виктор попал в тюрьму, с ним случился удар, и он мог передвигаться только в кресле-каталке. Катясь однажды летним утром по тротуару – может быть, на этом самом участке, подумал Виктор, между воротами и углом, – он перевернулся и погиб, наткнувшись креслом-каталкой на кирпичную стену. Причиной смерти стал тяжелый сердечный приступ. От чего умерла мать, Виктор не знал, хотя в свидетельстве о смерти, которое ему показали, причиной было названо коронарное заболевание. Это удивило его, потому что мать была сильной женщиной. Но, может, это было не так уж удивительно, поскольку муж был всей ее жизнью, центром и сущностью ее существования. Виктор иногда пытался представить, как жилось матери в одиночестве, но не мог вообразить ее без отца.