Книга Зонтик на этот день - Вильгельм Генацино

Эти размышления натолкнули меня на одну мысль. Мне захотелось провести для сотрудников строительной фирмы интенсивный курс по развитию навыков сохранения памяти. И название я себе уже придумал: ИНСТИТУТ МНЕМОНИКИ – звучит вполне современно и загадочно, так что даже самому последнему замухрыжному конторщику захочется узнать, что это такое. Я предложу им за пять-шесть занятий пройти основы искусства воспоминания. Я буду говорить долго и умно, пока эти служащие наконец не усвоят, какое это было чудо, когда из маленькой кучки листьев, зажатых между башмаками, получалась целая гора. Мои речи проймут даже бухгалтеров, и эти скучные счетоводы осознают, какая благодать – иметь возможность шуршать листьями, потому что в такие минуты возникает ни с чем не сравнимое и единственное в своем роде чувство, будто каждый человек всегда и везде один и тот же, со своей собственной, уникальной историей памяти, которая медленно разрастается, становясь со временем все богаче и ярче. Плановики и чертежники придут в такой восторг, что отправят парня с пылесосом восвояси и решат часть своих прибылей вложить в молодой ИНСТИТУТ МНЕМОНИКИ. И потекут ко мне денежки… Батюшки мои! Деньги! Тут я вижу какого-то типа, который остановился на тротуаре, снял башмак, поправил сползший во время ходьбы носок, снова надел башмак и пошел себе дальше. Этот тип нарушил плавное течение моих грез, не знаю почему. Быть может все дело в том, что он своим видом обратил мое внимание на грустный факт пошлой действительности, на то, что людям приходится следить за порядком даже в недрах своих башмаков. Я чувствую, как мои грезы постепенно улетучиваются, вернее, они сначала трансформируются в чувство тревоги, а затем стыда. Никогда мне не заработать денег, во всяком случае моими курсами по освежению памяти – точно нет. Напоследок я успел бросить несколько восторженных фраз в полумрак репетиционного зала моего будущего – пусть уж сами там разбираются, имеют ли они какое-нибудь отношение к моей жизни или нет. Придумал, тоже мне! Искусство воспоминаний для служащих! Курсы освежения памяти! Да они понятия не имеют, что это такое и с чем это едят! Будут тебя по сто раз спрашивать, а как пишется слово «мнемоника», потому что они о таком и слыхом не слыхивали. Они поднимут тебя на смех. Искусство воспоминаний! Чушь собачья! Мои грезы обращаются в бегство и успевают на ходу отпустить в мой адрес пару язвительных шуточек. Искусство памяти! Такое может выдумать только чудила-затворник из дома напротив! Вот такие завиральные идеи и мешают мне устроиться, наконец, в этой жизни. Я вздыхаю от собственной никудышности и ничтожества. Это последнее, что я извлекаю из урока, преподнесенного мне на ходу улетучивающимися грезами. И почему твоя башка не в состоянии родить вместо каких-то никчемностей хоть что-нибудь мало-мальски приличное? Почему все, что ты придумываешь, производит неизгладимое впечатление только на тебя самого и ты даже не можешь никому (за исключением Лизы) рассказать о своей новой гениальной идее, поскольку никто (за исключением Лизы) не в состоянии понять, как может взрослый мужик верить в то, что он такой несусветной чушью заработает себе на жизнь? И чего тебе дался этот тип с пылесосом, и чего тебе дались эти листья, куда тебя понесло?! Когда ты придумаешь что-нибудь удобоваримое, понятное всем нормальным людям? За что они готовы будут выложить свои деньги, причем сразу и много.

4

Изрядно устав от себя самого, я принимаю решение отправиться в парикмахерскую, чтобы сделать сегодня хоть что-нибудь разумное. Второй раз за сегодняшний день я выхожу из своей квартиры, потому что у меня нет иного способа спастись от глупостей, которыми забивается моя голова. Но ты ведь не можешь постоянно так отвлекаться на какие-то посторонние предметы, тихонько говорю я себе. Должна же найтись в этой жизни какая-нибудь другая страсть, которая заменила бы твое пагубное пристрастие к бегству. Нельзя сказать, что я без удовольствия прислушиваюсь к тому, как поношу самого себя. Ибо сладчайший яд, таящийся в моих ругательствах, тут же превращает меня из объекта поношения в его противоположность, а явная преувеличенность выбираемых выражений освобождает меня от всякой ответственности за совершенное деяние. Я говорю себе: ты гадкий готтентот, нет, ты просто гад и мот, нет, ты мерзкий обормот, и сам смеюсь над собой – столько неприкрытой нежности слышится в этом самобичевании. Нет, определенно, вторая половина дня сегодня складывается так, что меня уже ничем не проймешь. Я чувствую в себе явные симптомы разложения или, лучше сказать, размохначивания, потешаюсь над ними и потому совершенно не могу сердиться на себя. Парикмахерская, где работает Марго, находится совсем недалеко от моего (нашего) дома. Этот салон принадлежит к числу тех многочисленных мелких заведений в нашем околотке, которые едва сводят концы с концами и которым каждый день грозит катастрофа, как, впрочем, и мне. В этом смысле мы, то есть эти мелкие лавочки и я, как нельзя лучше подходим друг другу. Поначалу я ходил в салон к Марго только потому, что он меня чем-то пугал и одновременно забавлял. Или, точнее, потому, что я никак не мог понять, как что-то может одновременно и пугать, и забавлять. Я и по сей день не понимаю, как эти оба эффекта проявляются одновременно, но сегодня меня забавляет и это непонимание; во всяком случае, если это непонимание относится к такому совершенно заурядному и в сущности нелепому месту, как парикмахерский салон. Салон, где хозяйничала Марго, был обустроен здесь еще в шестидесятых годах и с тех пор не обновлялся. В мужском зале установлено три здоровенные, несклепистые раковины, которые своей массой подавляют всё в этом крошечном помещении. Кроме Марго в парикмахерской нет других работников. Судя по всему, и клиентов у Марго осталось негусто. Несколько старушек да типы вроде меня, которые не хотят много платить. Когда я первый раз зашел в салон, я обнаружил Марго, которая сидела, низко склонившись над центральной раковиной. Только подойдя поближе, я увидел, что Марго ест суп из тарелки, установленной в раковине. Марго немного испугалась и растерялась. Скорее всего, она не рассчитывала, что сегодня кто-нибудь появится, и не заперла входную дверь. Я тут же сказал ей, что могу уйти. Но Марго попросила меня остаться и унесла недоеденный суп куда-то в недра салона. Сегодня она не ест суп. Вместо супа в той же раковине развалилась кошка, которая решила здесь поспать.

«Вам повезло, – говорит Марго, – у меня как раз никого нет». Кошка никак не реагирует на суету, которая вдруг поднялась около ее лежанки. Марго разворачивает левое кресло, и я сажусь. Между зеркалами развешаны рисунки – явно творчество самой хозяйки. На них повторяется один и тот же женский профиль, женская головка с короткой мальчишеской стрижкой. Рисунки на какую-то долю секунды заставляют меня вспомнить о маме, которая в конце жизни любила рисовать такие же женские головки с короткой стрижкой. Марго закрывает мой фасад чистой накидкой. Я единственный клиент. Марго говорит: «Ваш затылок я уже выучила наизусть». Мы оба смеемся, потом она протягивает мне журнал под названием ПЛАНЕТА СЧАСТЬЯ. Перегородка между мужским и женским залом, судя по всему, осталась от прежних времен, когда здесь еще не было парикмахерской. Она представляет собою толстую бамбуковую плетенку, какие в шестидесятые годы обычно делали в гостиных. На плетенке висят три цветочных горшка в коричневых чеплашках под глину, воткнутых в самодельные держатели. Марго включает радио. Раздается эстрадная музыка, кошка открывает глаза. Я читаю в ПЛАНЕТЕ СЧАСТЬЯ начало какой-то статьи о пополнении семейства в шведском королевском доме. Заголовок сообщает: КОРОЛЕВСКАЯ РАДОСТЬ. Я случайно прочел: КОРОЛЕВСКАЯ ГАДОСТЬ. При этом ничего гадкого в окружающей обстановке нет, наоборот, меня пленяет вся эта скукоженность пространства. Марго напоминает мне тех женщин, которых я знал до Лизы. Все они не подходили мне. Тогда я смирился с мыслью, что на свете нет «настоящей женщины», которая бы мне подходила, и потому привык не замечать боли от того, что существую вместе с неподходящей мне женщиной. Вскоре после этого я познакомился с Лизой. Теперь Лизы нет, и я подумываю о том, означает ли это, что мне теперь снова придется привыкать к женщинам, которые мне не подходят, но с которыми я буду жить, потому что других женщин поблизости нет. При этом я вовсе не горю желанием завести роман с подходящей или неподходящей женщиной, хотя я и не вполне уверен в этом. Марго намочила мне голову и принялась рассказывать об испорченном отпуске на Балтийском море. Ее матушка чуть ли не каждый день проклинала плохую погоду, плохой сервис и хамство обслуживающего персонала. «Кончилось тем, что и я начала проклинать плохую погоду, плохой сервис и хамство обслуживающего персонала, хотя обычно мне на всё наплевать, – говорит Марго. – Теперь я зареклась ездить в отпуск с матушкой». Мы посмеялись. Марго осторожно снимает с меня очки и постригает волосы за ухом. Теперь она рассказывает о каких-то аферах, в которых оказался замешан ее брат – об этом она уже рассказывала мне в прошлый раз. Минут через пятнадцать она подносит круглое зеркальце к моему затылку и плавно перемещает его вправо и влево. Я киваю и благосклонно принимаю работу: превосходно, замечательно. Слыша эту явно преувеличенную похвалу, я понимаю – домой я сразу точно не пойду. Марго смахивает кисточкой остатки волос с моей шеи и стряхивает мохнатые пучки с накидки на пол. Она развязывает тесемки и подбривает мне шею. Кошка поднимает голову, Марго выключает радио. У кассы мы целуемся, все точно так же, как три недели назад. Я по-прежнему не стремлюсь ни к каким любовным похождениям. Мне кажется, я больше не смогу выдавить из себя ни одной фразы из тех, что положено говорить в процессе любовных отношений, а уж слушать – тем более. При этом с Марго все обстоит гораздо проще. Она сама болтает довольно много, но когда доходит до дела – обходится без обычного любовного сюсюканья. Я засовываю в карман портмоне. Марго запирает дверь, я иду за ней в глубь салона, в комнатку, примыкающую к дамскому залу. Такое уже бывало: после стрижки мы с Марго плавно переходили к сексу. Наружные жалюзи спущены наполовину. Сквозь тюлевые занавески я вижу пустой задний двор, в котором в прошлый раз играли какие-то дети. Сегодня я обнаруживаю только маленькую клетку с птичками, выставленную в окне флигеля. Тут до меня доходит, что я забыл свои очки на раковине в салоне. Без очков я не различаю птиц, а только смутно угадываю, что это две птички, вместо которых я вижу только два перемещающихся в клетке пятна. Именно из-за отсутствия очков вся ситуация, несмотря на ее неуютность, кажется мне по-домашнему интимной. Только дома я позволяю себе ненадолго снимать очки. Бродить по квартире и глазеть по сторонам без очков – это для меня равносильно получению разрешения на рассыпающуюся жизнь. Марго уже разделась. Мне не приходит в голову, что она может торопиться. Она помогает мне расстегнуть пуговицы на рубашке и развязать шнурки. Если я не ошибаюсь, Марго нисколько не смущает то обстоятельство, что я не очень-то расположен к любовным играм. Она напоминает мне тех мужчин, которые с гордостью рассказывают о том, что они спят со своими женами даже тогда, когда те этого не хотят. Мне почему-то кажется, что ей доставляет удовольствие помогать мне раздеваться. Наверное, такие маленькие приключения нужны ей для поддержания бодрости после долгого трудового дня. Как и в прошлый раз, она усаживается на кушетку, притягивает меня к себе и, поскольку я все еще стою, принимается мусолить мое хозяйство. Я смотрю попеременно то на прыгающие пятна в окне соседнего дома, то на сушилки для волос с полупрозрачными колпаками в дамском салоне. Пластмасса на колпаках посерела и растрескалась. Мой взгляд падает на маленькую Марго, которая сидит передо мной. Теперь она мне очень даже нравится. Я кладу ей руки на плечи, хотя мне не нужно особо держаться, я и так хорошо стою. Два раза я слегка наклоняюсь к Марго и глажу ее маленькую упругую грудь. Неожиданно я вспоминаю о своем курсе по освежению памяти. Нет никакого сомнения, что за этой идеей скрывается не что иное, как глубоко личное желание иметь свое собственное частное море листьев, по которому могу гулять только я один. Наверное, это общество Марго помогло мне с такою ясностью понять те личные мотивы, которые навели меня на мысль о курсах по освежению памяти. Во всяком случае без Марго я ни за что бы не понял, что стоит за этим начинанием. Я чувствую прилив бесконечной благодарности к Марго и глажу ее по спине, как будто до меня дошли сведения о том, что и она мерзнет, когда занимается любовью, мерзнет до, мерзнет после, прямо как Лиза. В знак признательности мой боевой друг отозвался, наконец, на ласки Марго, демонстрируя полную готовность к действию. Тут меня осеняет: надо просто заполнить пустую Лизину комнату листьями, и у меня будет свой собственный павильон листьев, навсегда закрепленный за мной. Хождение по комнате листьев – прекрасный способ окончательно расстаться с Лизой, зная, что я никогда не смогу по-настоящему расстаться с ней. Надо только взять пару пакетов, затолкать туда платановые листья, незаметно пронести их в квартиру и разбросать по Лизиной комнате – проще некуда. Несколько секунд я мысленно наслаждаюсь этой ласкающей взор картиной и чувствую себя счастливым. При этом я не знаю, это у меня новое счастье, которым я обязан Марго, или это остатки прежнего счастья, которое сохранилось от Лизы. Вместе с тем мне становится не по себе, когда я представляю, как сижу, словно придурок, в пустой Лизиной комнате, заваленной пожухлыми листьями, и бормочу себе под нос что-то бессвязное. Я буду сидеть и беспрестанно повторять, что я не согласен больше терпеть мою несанкционированную жизнь. Никто меня, конечно, не поймет. Кроме Лизы, разумеется, но Лизы нет и никогда больше не будет. Она объявится только тогда, когда меня запихнут в дурдом, но ей уже будет меня не понять, потому что она примется рыдать и потратит на это все силы. Психиатр объяснит, что в данном случае мы имеем дело с деструктуризацией личности, с депрессивными сбоями, сопровождающимися психопатической симптоматикой в сочетании с повышенной тревожностью, связанной с ощущением преследования и протекающей по типу параноидально-маниакальных состояний. Предложения такого типа сплошь и рядом встречаются в газетах, когда речь заходит о каком-нибудь человеке, который по определенным причинам выпадает из жизни и его изолируют от общества. Лиза выслушает все эти фразы и станет рыдать еще больше. Марго устраивается на кушетке. Дело движется. Марго постанывает, и это мне нравится. У меня мелькает мысль, а почему бы мне не встретиться с Марго где-нибудь в другом месте, не в парикмахерской. На секунду мне становится страшно: а вдруг мне придется еще краснеть за то, что раз в жизни я вел себя как нормальный здоровый мужик? Напрасно я волновался, уже очень скоро ощущение собственного здоровья начинает куда-то улетучиваться. По моим наблюдениям, до оргазма я сегодня так не доберусь. Судя по всему, у Марго дела обстоят не лучше. Неожиданно я ловлю на себе ее взгляд, который интерпретирую как разрешение на выход. Я отлепляюсь от Марго, она поднимается и в утешение изображает напоследок некоторое смущение, в котором сквозит какая-то милая беспомощность. После этой творческой неудачи Марго становится мне как-то ближе. Она принимает наше поражение как данность. Я не могу выразить словами, как я благодарен ей за это. Странная штука человечность! Если бы мы могли быть нормальными, то высшей формой проявления человечности была бы отчужденность, но, к сожалению, мы крайне редко бываем нормальными. Я бы с удовольствием поделился этой фразой с Марго, но чувствую себя виноватым перед ней и потому молчу. Марго избавила нас обоих от необходимости горевать по поводу нашей неспетой лебединой песни, оборвавшейся на полдороге. Сэкономленные на горевании силы мы пустили на радость, с которой теперь смотрим друг на друга. Такое чувство, будто мы уже не раз выбирались и не из таких передряг. Марго управилась с одеванием быстрее меня. Я не решаюсь выйти полуодетым в салон, чтобы поискать свои очки. Марго приводит комнату в порядок, так что теперь она выглядит так же, как до нашего вторжения. До сих пор я никогда не давал Марго денег. Но сегодня мне почему-то очень хочется оставить ей немного. Не в качестве платы за ее труды, а потому, что мне вдруг становится жалко Марго за то, как она живет. Ведь и ее жизнь ничем не оправдана, я чувствую это. Мне нестерпимо хочется поговорить с ней о несанкционированной жизни. В ее суетливых движениях сквозит неловкость оттого, что ей слишком часто приходится жить из-под палки. Вместе с тем я боюсь, что в настоящее время пока еще не достаточно созрел для разговора о несанкционированной жизни. Вот так начну разговор и снова, как в детстве, не смогу отделаться от чувства, что все происходящие события я понимаю только наполовину, понимаю только то, что происходит в самом начале. И этого понятого начала мне будет достаточно для того, чтобы тут же сбежать, потому что слишком живо оно на помнит мне о том, какой страх всегда нагоняла на меня сложность жизни во всей ее полноте. Я чувствую, что Марго уже не терпится открыть свое заведение. Кошка приплелась ко мне в комнату и теперь наблюдает за тем, как я надеваю ботинки. Она забирается на кушетку, где еще недавно сидела Марго. Мои очки так и лежат на краю раковины. В раковине я обнаруживаю чей-то длинный темный волос. Он тянется от слива до самого верха. Я водружаю очки на нос и как бы в продолжение движения засовываю руку в карман, чтобы достать портмоне. Я кладу на прилавок сто пятьдесят марок и отмахиваюсь от Марго, когда она пытается дать мне сдачу. Марго не сопротивляется. Потом она отпирает дверь. Я едва касаюсь губами Маргошиной щеки и ухожу.